— Этот-этот, Иван Арсеньич. Пантелеймоном звать. Вспомнили?
Уже залезая в возок, купец по-пьяному громко шепнул парню:
— Че-то взгляд мне у него, Васька, не ндравится. Не зарезал бы он нас дорогой.
Служки подобострастно кланялись перед готовой закрыться дверцей возка, все еще не теряя надежды на чаевые:
— В добрый путь, Иван Арсеньич! Заезжайте еще! Милости просим! – старательно раскланивались они перед купцом.
— В вашу дыру?! Еще чего?! Эй! Трогай, козья борода! Пошел! – рявкнул пьяный и сильно хлопнул дверцей.
Пантелеймон, перекрестясь, не шибко стегнул по спине мерина, и подбодрил старого окриком:
— Но! Но, Чернышек! С Богом! По-е-ха-ли!..
Заскрипев полозьями, возок лениво покатил к близлежащему лесу, а служки не солоно хлебавши, побежали с холода обратно в теплый и шумный трактир, где пьют, гуляют и поют, где звенит деньга и всегда есть надежда на щедрую спьяна руку…
2
В возке тоже было сравнительно тепло и уютно, он плавно покачивался на мягком снегу, располагая к дреме. На маленьком столике, разделяющем возок — на двое, горела за стеклом, новая высокая свеча, бросающая причудливые блики на лица путников от каждого покачивания саней. От нее светлее и даже теплее в возке. Василий и его хозяин расположились на лавочках напротив друг друга. Купца морила дрема, и он, раз за разом, сладко позевывал, моргая тяжелыми ресницами. Зевнув в очередной раз, не выдержал:
— Василий, накрой-ка меня шкурой. В сон клонит.