Монастырь Святого Бенедикта Ассийского находился на самом западе Фландрии, почти на обрыве знаменитого пролива Па-де-Кале. Как и все древние католические монастыри, он походил на неприступную крепость. Высокие башни колоколен и остроконечные шпили его главного храма чуть виднелись из-за мощных непробиваемых стен, окружённых по периметру ещё и рвом. Попасть в обитель можно было только через единственные тяжёлые ворота, кои открыть могли общими усилиями не менее десятка мужчин. Самой же укреплённой и толстой стеной была — западная. Но таковой она стала уже в бытность настоятелем сего братства аве Силуана. Причина неравнодушия к этой части света, к которой он относился с большей опаской, чем к остальным, уходила корнями в далекую юность, когда жил он в миру, носил другое имя, и когда предположить еще не мог, что станет монахом.
Спокойную, размеренную жизнь сына бакалейщика прервал наинеприятнейший случай. Однажды его жестоко избили пьяные английские моряки за то только, что, несмотря на свой огромный рост и не по годам недюжинную силу, этот девятнадцатилетний парень абсолютно не мог постоять за себя. По причине природной трусости и панической боязни физической боли, он готов был терпеть любые унижения. А посему старался быть исполнительным, послушным и вежливым со всеми и всегда. И так прожил свои девятнадцать лет, что эти настоящие побои, по существу были первыми в его жизни. А потому и сумели так разительно повлиять на его дальнейшую судьбу. Будущий аббат после выволочки сделал, наверное, правильный вывод, что с его слабым характером в этом жестоком мире делать нечего. Боясь, что не получит благословения отца, он тайно бежал на другой конец страны, в эту обитель, навсегда ставшую ему родным домом. Кстати, своим решительным поступком он, возможно, подтолкнул и младшего двоюродного брата сделать выбор в пользу священнического служения людям и Богу. Кузен, напротив, был очень сильной натурой, что помогло ему сделать успешную карьеру на этом поприще. Он служил теперь легатом при папской курии и вот-вот должен был получить сан свободного епископа. Завидная должность для многих – не имея собственного прихода, получать однако приличное жалованье. Но, похоже, для честолюбивого отца Фредерика сан епископа должен был стать лишь ступенькой к заветной мечте – кардинальству…
Конечно же, будущий аббат Силуан ещё в послушниках простил своих обидчиков и молился даже о здравии тех драчунов, кои таким странным образом наставили его на душеспасительный путь монашества. Однако предубеждение, боязнь и даже ненависть ко всему, что за Па-де-Кале, ко всему английскому в душе его поселилась навсегда! Аве Силуан был твёрдо уверен, что если нагрянет вдруг большая беда к нему или на его обитель, то придёт она именно с Британских островов…
А вот восток, в сторону которого выходили окна его спальни, аве Силуан, напротив, обожал. С востока никогда не дули такие промозглые и противные ветры, как с Па-де-Кале. Оттуда вставало так горячо им любимое, тёплое, ласковое солнышко. В той стороне была его родина, именно с востока он сам пришёл в эту обитель. И, конечно, самое главное, за что он боготворил восток, как и все добропорядочные католики — оттуда ведь ожидалось второе пришествие Спасителя, в Вечное Царство блаженства, которого, вели свою паству наместники Бога на Земле – святейшие папы. Наимудрейшими из них аве Силуан считал папу Льва X, благословившего в мир спасительную индульгенцию, и папу Сикста IV, при котором индульгенция расцвела и достигла наибольшего апогея. Без преувеличения, эта необходимая и своевременная мера, принятая папой Львом X, стала живительным глотком спасительного воздуха для задыхавшихся тогда от безверия и разочарования народов Европы, от простолюдинов до королей! Индульгенция вернула католиков в лоно папской церкви, подарив людям упрощённую и снисходительную схему спасения души. Христиане, благодаря ей, просто оторвав от себя часть индивидуальных благ через рукоположенных священников — могли выкупить теперь у Неба свои грехи. А богатые грешники получили возможность (за соответственную мзду, конечно), совершать предоплату и за будущие свои прегрешения. Церковь, благодаря индульгенции, постепенно стала подниматься из своего беспомощного состояния, из руин, запустения и забвения, а папы приобрели ещё большие влияние и власть.
А так горячо любимый аббатом Силуаном папа Сикст IV пошёл ещё дальше. Он разрешил духовным лицам продавать индульгенции на вызволение душ грешников из самого чистилища! Этот смелый и прогрессивный шаг папы ещё выше поднял статус и самой индульгенции, и её духовных продавцов. Казна приходов и монастырей при папе Сиксте IV стала пухнуть, как на дрожжах. Так ведь, и дело понятное: кому охота гореть в огне, когда можно за деньги избежать этого? Люди с огромным желанием понесли свои сбережения в храмы. Лица епископов и аббатов, в бытность этого папы, не просто повеселели. Они тоже стали пухнуть в буквальном смысле этого слова. Даже простые монахи забыли от такой сытой жизни, где у них талия. Что уж там говорить о более сановитых духовных лицах. Если же иметь в виду отца Силуана, по своей природе склонного к полноте тихого и наимедлительнейшего человека, то он и до аббатства своего никогда не выглядел аскетом. Потому, что никогда не жаловался ни на здоровье, ни на отсутствие аппетита. В настоятелях же аппетит стал у него просто неумеренным. Но аве не боролся с ним. Он вообще не умел и не любил ни с кем и ни с чем бороться. Потом он полагал, что человек слаб изначально по греховной природе своей и даже в рясе и сутане, не в силах устоять хотя бы перед одним пороком. Но есть ли грех меньший, чем чревоугодие? А посему, считал он, уж лучше грешить в малом, чем в большем. Из толстого, ленивого монаха получился тучный, потерявший все человеческие формы, не желающий ничем заниматься всерьёз аббат. Все его чаяния были – только о еде и сне. Сам он давно бросил служить мессы, поручив это лучше знающему латынь отцу Симеону. А все хозяйственные вопросы водрузил на плечи своего старого друга и сподвижника секилария, а попросту — эконома, отца Лиона, который ведал и казной, получаемой монастырём за индульгенции.
Каждый день крестьяне с окрестных и дальних деревень и хуторов несли, а некоторые даже и везли на телегах выкуп за эту самую индульгенцию аве Силуану. За неимением денег, простолюдины платили продуктами: рыбой, птицей, фруктами, овощами, вином и даже живыми овечками и хрюшками. Неграмотные люди, везли скорóмное в монастырь, даже в дни постов. Но аве Силуан не журил и не вменял им во грех их темноту. Он добросовестно выслушивал всех их на исповеди, снисходительно отпускал им грехи и благодушно принимал любые дары в любое время. Ибо имел необъяснимую слабость именно к продуктам. Ну, а когда грехи отпущены, а дары поступили на кухню и в погреба обители, не пропадать же им? И не согрешать же ещё в большем?! А потому в этом аббатстве за постом не очень-то следили. Монахи добросовестно и от души молились о здравии своего любимого и обожаемого ими настоятеля и всячески пытались подражать своему наставнику. Но… по крайней мере, по весу, формам и размерам никто и близко к нему пока не приблизился. От всегда обильной трапезы и распущенности братья обленились вконец, начисто забыв заветы своего святого покровителя и небесного заступника Бенедикта Ассийского: о порядке, трудолюбии и умеренности, обязательными для монаха.
Богатые грешники тоже часто навещали этот монастырь. Они любили исповедоваться и получать индульгенцию именно у аве Силуана. Потому, что, как бы тихо не шептали ему о своих прегрешениях, тот никогда не переспрашивал и не просил повторить. И никогда не интересовался подробностями падения сановитых и состоятельных особ. Не ворчал, не накладывал епитимии и не учил, а просто и легко отпускал грехи. Причём никогда не торговался, в отличие от других духовных лиц, принимал золото, серебро и драгоценные камни с тихой, аскетической улыбкой и, кажется, абсолютно беспристрастно. Вот эти-то луидоры, динары, лиры и драхмы и передавал аве Силуан в руки отцу Лиону, а тот, уже проверенный временем, наичестнейший и способнейший эконом, делил всё следующим образом: четверть поступающих ценностей убиралась им на нужды монастыря, другая четверть откладывалась на ежегодное подношение святейшему папскому престолу. Благодаря этим дарам и сам настоятель, и его монастырь были у папы на хорошем счету. Об этом аббат знал от своего кузена. Ведь именно через него и посылались дары папе. За ними каждый год наведывался легат в обитель святого Бенедикта, а заодно, конечно, и брата навестить. Это была уже давняя традиция. Да и аббатом-то стал аве Силуан благодаря протекции и высокому положению своего кузена. Ведь из-за его высоких и родственных связей предыдущий стареющий настоятель и рекомендовал-то на свое место именно аве Силуана, заботясь, конечно, о будущем благополучии своей братии, благодаря родственным связям будущего аббата с пробивным легатом. Оставшиеся при дележе казны золото и драгоценные каменья отец Лион тоже по давно заведенной традиции делил еще на две, уже неравные части: примерно одна к двум. Бóльшую — он приносил настоятелю, и тот убирал её в свой потаенный ларь. А меньшую – прятал в свой ларец. Зачем золото этим, абсолютно одиноким на то время стареющим монахам? Ни один из них ответить бы, пожалуй, не смог. Всё выходило как-то само собой. Если есть в чём-то избыток, то почему бы не убрать, что-то впрок?
В конце февраля аве Силуан получил от кузена послание, что после посещения им с папской миссией города Брюгге он непременно будет к празднику святого Бенедикта Ассийского, то бишь, четырнадцатого марта, в обители брата и сам отслужит праздничную мессу. В письме он также сообщал, что долгожданный чин епископа он, наконец-то, получил. Дорогому гостю аббат всегда был рад, а уж епископу теперь — тем более! За две недели до гостей аве Силуан стал напряжённо работать над меню праздничной трапезы. Всё остальное, как всегда, взял на себя отец Лион. Надо было спешить: ведь сделать к празднику предстояло очень многое. Уж больно всё было запущенно в обители. По командам секилария монахи чистили богослужебную утварь и другие предметы культа, убирали двор, подкрашивали, подмазывали, но всё делали медленно и не так тщательно, как требовал энергичный и аккуратный отец Лион, немец по происхождению. Он подгонял и торопил их и сам спешил везде и всюду. Но именно эта спешка, пожалуй, и сыграла с ним столь роковую шутку. Четвертого марта, за трапезой, он подавился рыбьей костью и в считанные минуты скончался. Спасти от скорополительного удушья беднягу не удалось.
Нет. Вовсе не ларец с потаённым золотом, припрятанный почившим экономом не известно где, взволновал аббата. А то, что остался он без отца Лиона, как без рук! Ведь только благодаря ему хоть что-то жило и двигалось в этом болоте, которое окормлял пассивный и безвольный аве Силуан. Аббат жил за ним, как собственно и весь монастырь, словно за каменной стеной. Тот лучше всех разбирался и в церковных канонах, и в достоинствах монет и камней. Кто же теперь заменит его? Кто будет заниматься нуждами обители и, главное… казной? Другого такого человека: компетентного, верного и так умеющего хранить тайны — в обители не было. Мрачные мысли стали занимать настоятеля больше, чем скорая встреча высоких гостей в близкий уже праздник святого, имя которого носил монастырь. Отец Силуан уже не мог так спать и так есть, как раньше, и даже несколько похудел. Он днями и ночами молился теперь только о том, чтобы Небо послало достойную замену отцу Лиону. И Небо кажется услышало его!..
На следующий день после похорон отца Лиона, а вернее – уже ночью, в ворота монастыря постучал одинокий путник. Это был продрогший и промокший, скрюченный от усталости, холода и голода, нищенствующий бродячий монах-францисканец, назвавшийся братии именем: Пьер. Монахи переодели, обогрели и накормили пилигрима. А в полдень, после мессы, представили его настоятелю.
Войдя в просторную, уютную комнату, которую ни с какой натяжкой нельзя было назвать монашеской кельей, францисканец перекрестился сначала на Святое Распятие, висевшее на стене, потом коленопреклонённо попросил у аббата благословение, а, получив его и мельком глянув на чётки настоятеля, отступил, смиренно сложив руки, опять к двери. Аве Силуан, не сводя подозрительного взгляда с францисканца, который, как уже сообщили ему, прибыл из Англии, грузно опустился в огромное дубовое кресло и жестом показал гостю, чтобы и тот сел. Пилигрим скромно примостился на краешек стула, ожидая, когда заговорит аббат, который, сделав для важности некоторую паузу, задал первый вопрос:
— Братья доложили мне, что ты, сын мой, сумел в такую опасную пору в одиночку, на утлом судёнышке, преодолеть Па-де-Кале?
— Истинная правда, святой отец, — смиренно и тихо отвечал тщедушный пилигрим, на фоне аббата смотревшийся, как ягненок рядом с буйволом. – Я отдал себя на волю Господа и, непрестанно молясь святому архиепископу Мир Ликийских, святителю и чудотворцу Николаю, спешно покинул берега бесноватой Англии, несмотря на холод и волны. Ибо находиться в стране, представляющей из себя одну сплошную таверну, у меня уже не было сил.