Из-за тесноты этого дворика жизнь каждого человека у соседей, как на ладони. От нашего крыльца до ближайшего – тёти Фимы – всего-то шагов шесть, столько же до него и от моего сарая. В отличие от — нашего, крыльцо тёти Фимы просторное, под крышей, с натяжкой его можно назвать и небольшой верандой. А потому с него зимой и летом не убирается очень старое и, тем не менее, необычайно долговечное кресло. В нём любил сиживать ещё покойный ныне муж тёти Фимы – дядя Изя. К тому времени, как я переехал в этот двор, тётя Фима была уже семидесятипятилетней старушкой и, лет двадцать как, вдовой. Но старухой ещё бойкой и энергичной. Теперь в этом кресле сидит она сама с утра до ночи, наглухо запечатанная в полдюжины платков, пропахших нафталином. Покрытая пледом, в огромных роговых очках в половину высохшей головки, в которые, если она что-то и видит, то всё равно не понимает, что именно. Потому как ей теперь за девяносто, и после очередного инсульта мозг её, и дотоле уже тронутый маразмом, теперь поражён напрочь. Она никого не узнаёт и ничего не говорит. Только испуганно трясётся и поскуливает, когда её пóд руки выводят на крыльцо, или уводят обратно в дом. Я давно уже с ней не здороваюсь. А зачем? Всё равно ничего не поймет и не ответит. Порой я часами вожусь у сарая, совершенно позабыв о том, что всё это время на меня устремлена пара неподвижных глаз на желтой сморщенной маске, будто позаимствованной от «Хэллоуина», с саркастической улыбкой чёрного проваленного рта на ней. Старуха бесшумно и неподвижно сидит, будто в засаде, и только изредка хищно блеснувшие из тени крыльца, словно снайперские прицелы, стекла очков выдают присутствие человека. Но человека ли? Скорее это мумия или, в крайнем случае — растение, но никак уже не человек. Теряя способность мыслить, «человек разумный» перестаёт, пожалуй, вовсе быть человеком, но не перестает, тем не менее, жить. Он живёт, как овощ, не зная, что живёт. Однако зачем? К чему это непонятное и никчёмное долголетие? Ведь каково приходится тем, кто ухаживает за этим овощем, явно задержавшимся на грядке? Да ещё на годы!..
А ведь когда тётю Фиму привезли домой из больницы после очередного удара, многие во дворе, глядя на беспомощную, усохшую чуть ли не в двое соседку, принялись отсчитывать её последние денёчки. Но… минул год – она жила, за ним другой, а она всё не умирала, и вот уже прошёл третий…. За это время успели уйти из жизни даже некоторые из тех, кто пытался в мыслях хоронить эту старушку, и… теперь, пожалуй, все прогнозисты бросили это неблагодарное и даже опасное занятие. То, что в планы тёти Фимы скорая смерть не входила, подтвердил и недавний случай, когда её нечаянно забыли на крыльце на всю ночь. А дело было поздней осенью. Старуху к утру даже припорошило снежком. И только дома, в тепле, по прошествии нескольких часов, родственники сумели-таки разогнуть её вусмерть окоченевшие суставы. Думали – такого экстрима дряхлый организм не перенесёт. Но… стойкая тётя Фима не подхватила даже насморка. Участковый же врач – весёлая, словоохотливая женщина, сообщила любопытным соседкам ещё более удивительные новости. Оказывается, после очередного инсульта давление у старушки нормализовалось, и теперь оно у неё, как у девочки! А аппетит, со слов дочери тёти Фимы – Мары, с той «зимовки» вообще стал шахтёрским! Однако столь замечательный аппетит подразумевает, конечно, и кучу не приятных процедур по уходу за девяностолетним «шахтёром». Но Мара, надо отдать ей должное, по крайней мере первое время, несмотря что в одиночку, довольно мужественно несла это тяжкое бремя. Будто определённо знала, за что свалилось сие испытание именно на неё! Догадывались об этом и соседи, и по их мнению, это было наказанием — Свыше….
С их слов, покойный дядя Изя – отец Мары, был мягким, скромным и добрейшей души человеком. С утра до ночи он трудился скорняком в меховом ателье, а по выходным и вечерам кроил и строчил дома, собирая из обрезков что-нибудь детское. Потом бежал на рынок и продавал эти поделки, а на вырученные деньги нёс своим домочадцам с базара гостинцы: арбуз, ягоды, мясо на холодец. Потом сам же и варил для домашних их любимый студень, но… ни его никогда не работавшей супруге, ни гордой и очень привередливой доченьке — Маре, ни для оболтуса — сына Михаила, не мог он никогда и ничем угодить. Арбуз для них всегда был недозрелым, ягоды кислыми, а холодец пересолен. Дядя Изя, доведённый их жестокосердием до белого коленья, напивался тогда в стельку и раздавал всё по соседям. А вот для тех почему-то и арбуз был хорош, и холодец в меру посолен и наварист, и ягоды спелы и сладки. На следующий день протрезвевшего дядю Изю жена с дочкой пилили уже за его пьяную щедрость, необоснованную расточительность и природную глупость. Да пилили собственно они старика всегда: изо дня в день, в любое время суток, по поводу и без повода. Особенно усердствовала Мара. Она никак не могла взять в толк: как такая красивая, умная, образованная и культурная дочь могла родиться от столь отсталого, малограмотного и неказистого портняжки. Миша огорчал и подрывал здоровье отца другим образом. Тому полюбилась игра в карты, да ещё под деньги. Только вот игрок из Михаила был никудышный: он постоянно проигрывался в хлам! И, чтобы сына не били слишком больно за карточные долги, отец выплачивал их за него сам. Давно известно, что «кто везёт, на том и едут». Вот и ехала дружно эта семейка, без зазрения совести, на добром, работящем и безответном существе.