Сегодня Тимофеич подошёл к ним именно тогда, когда Лампила завела разговор о соседке Ивановны по прозвищу — Мученица. Прозвали её так потому, что судьба этой женщины прошла у односельчан на глазах. И хотя счастья особого и из них никто не видел, но Мученица всё-таки хлебнула горюшка побольше других. Девушкой она очень скромной была, а выбрал её самый отъявленный озорник на селе. Женившись же, бил потом почём зря, не щадил и беременную. Неизвестно, как ещё здоровых детей сумела родить. Посадили его за разбой, так в тюрьмах где-то и пропал. Сын рос хорошим мальчишкой – не в отца. Но утонул в речке. Дочь трёх девочек родила, погодков, да муж её, по пьянке прибил. А когда проспался, увидел что натворил, то и сам повесился. Мученица и до этого-то больная вся была, а как дочь потеряла, так и ноги отнялись. Ходила с трудом, с ботажком, но девочек ни в какой детдом отдавать не хотела. «Отнимут, — говорила, — жить не смогу!» И понять её можно. Ведь что в этих детских домах творится в наше лихое время – знает каждый. Но каково растить трёх детей одной на мизерную пенсию? Раньше, может, колхоз бы помог, но теперь от него одно название осталось. И что бы стало с этими горемыками: больной старухой, да тремя сиротками, если не чья-то постоянная помощь… Именно эта тайная милостыня больше всего и задела сегодня, завистливую и ехидную Лампилу.
— Вот я и говорю, — продолжала она свое дознание. – Одно дело – платьице там поношенное или обувку какую принесли бы, из которых своя ребятня выросла. А то ведь всё прут! Мученица сама рассказывала мне. Особенно как праздник какой – так чудеса! Утром дверь откроет – на крыльце мешок картошки. И детям игрушка. В другой раз кусок мяса или грибов банка. И конфеты девчонкам, без конфет никогда не обходится. А то куль муки или сахару. Перед Рождеством так целую гуску общипанную и опалённую подкинули – бери да готовь, и детям по подарку. Так вот я и говорю: что так не мучиться? Так бы и я в мученицы подалась. А самое-то главное, что втайне всё делается. Кто эти чудеса творит – неизвестно. Мученица говорит – сама бы ведать хотела, чтоб знать, за кого Богу молиться. А я отвечаю ей: «Радуйся, дурёха. Людей ведь не поймешь. А вдруг потом счёт девчонкам предъявят за всё? А так всё съедено да сношено, никаким судом потом не докажут, чего было и сколько».
— Глупая ты баба, Лампила! – не выдержал единственный мужчина на завалинке. – Не для того, наверное, милостыню творят, чтоб потом за неё спрашивать.
— Милостыня?! – Вытаращила в изумлении глаза Лампила. – Милостыня, это, когда попрошайке пятак бросают. А здесь уже, извините, с жиру бесятся! От избытков своих. Раз мешками да кулями разбрасываются. Если уж милостыня, так надо по справедливости – всем помогать, а не только одной.
— Тьфу! – плюнул в сердцах Тимофеич. – Нас у матери шестеро было. Отца в гражданскую убило. Мать одна нас поднимала. Мы были беднее всех в деревне своей. Но люди, как бы им самим тяжело ни было, нам помогали. Кто явно, кто и тайно. Встанем, бывало, утром голодные, холодные, а у забора подвода дров выгружена. А то также — мешок картошки ,кто-то выгрузит. И следов от саней нет, потому как благодетель наш не хотел, чтобы знали о нём и выбирал погоду всегда вьюжную, снежную. Так и не узнали мы, кто нам помогал тайно. Но на всю жизнь я запомнил доброту человеческую. И знаю точно: что бы ни говорили о людях плохого, хороших людей больше. Иначе бы не устоял мир. А тайно помогать и Бог нас учил. Левая рука, не должна знать что делает правая. Тебе же, Лампила, скажу. Твоя пенсия, вся — тебе одной достается. А у них она на четыре рта. Они и собаку даже не держат, потому что накладно. И потом, разве мешки да кули могут заменить отца с матерью?! Эх! – Махнул Тимофеич рукой и зашагал к своему дому через дорогу, рассерженно пуская клубы сизого дыма.