«Наверное, лупит костылём свою Софу» – подумал, раввин. – «Так ей и надо — суке! Может, прибьёт её до смерти? Так и деньги тогда возвращать не придётся». – Шевельнулась змеёй в голове его, совершенно не достойная священнослужителя мысль, но он тут же, правда спохватился. – «Прости меня, Господи – это всё крепкий коньяк!» – Покаялся он, на ходу, глядя машинально при этом в сторону православного храма. – «А деньги, всё же — нет, по любому не отдам! Сама навязала, предупреждал же, что рановато. А раз отдала, так отдала, назад дороги нет. А вот ты меня, папа, извини подвёл, — заговорил он, как привык в трудных ситуациях с покойным отцом. — Вдруг разнесут теперь по всему свету, про то, чему ты научил меня говорить евреям при смерти?! Хотя, да. Ты, как всегда прав. Беспокоюсь я напрасно, кто поверит, что такое может сказать раввин?!»…
Софа же изнутри дома наблюдала всё с другого ракурса, и видела всё до конца. Да, её муж, проводив с проклятиями раввина, из своего дома, тут же, заковылял к окну. Глянув в последний раз на кресты церкви, не умело перекрестился со словами: «Прости, Господи… не знал»…
Затем повернулся к ней, и, сделав, с превеликим трудом, несколько шагов, остановился и тихо, но многозначительно, произнёс, указывая еле приподнятой вверх рукой.
— Архитектура не обма… — Не договорив, старик, уронил сначала костыль, а потом рухнул тут же и — сам, замертво на пол…
Он лежал на спине, с широко раскинутыми руками, со съехавшими напрочь памперсами, худющий и жалкий, но в выражении уже не широко раскрытых глаз его, устремлённых в высь, читались вовсе: не боль, не страх, не тоска и безысходность… а почему-то: надежда.. именно надежда!…