— Этот Голдберг… просто, взял и убил Мойшу! Мойша в тот день неплохо, себя чувствовал, да он был уже месяц, как полностью парализован, но он стал шевелить пальцами рук и ног, наш врач Маниловский сказал, что это не плохой прогресс. Я хорошо покормила Мойшу утром из ложечки и видела, как ему понравился мой домашний йогурт. Я научилась общаться с моим дорогим мужем — по глазам. Он всё понимал и слышал. – Со слезами в голосе проговорила вдова, но тут же, взяла себя в руки и продолжила, в том же духе. – А этот… горе раввин – в прямом смысле этого слова, почитал, что-то там над ним, не то на иврите, не то на идише, я, к сожалению, кроме русского и украинского языков не знаю, а потом попросил, меня выйти. Я вышла и не будь — дурой, тут же заглянула в замочную скважину. И вижу, как этот… убийца… других слов, я не нахожу, склонился к голове мужа и что-то шепнул ему в ухо. И вы не представляете, что сделалось — с моим Мойшей! Он вздрогнул всем, до того совершенно обездвиженным телом! Я была поражена! Это, что же надо было такое шепнуть — парализованному, чтобы он резко, словно от тока дёрнулся так, что чуть с кровати не упал?! Что за слово так поразило его?! А этот с позволения сказать раввин, а по моему, просто киллер, не дав опомниться мужу, самодовольно кивнул головой, произнёс вслух, с ехидной улыбочкой: «Да-да, не сомневайтесь, Мойша Абрамович». И наклонившись, добил его ещё какой-то коротенькой фразой, после чего у мужа, началась агония и смертельные конвульсии. Я забежала в спальную, но ничем уже не смогла помочь ему. Мойша умер у меня на руках, с вытаращенными от изумления или даже бы я сказала — ужаса глазами. Я вне себя, так взглянула на этого прохвоста, что с него лоск сразу слетел, он понял, что я видела всё и принялся оправдываться: «Я исполнил свой долг, Сара Моисеевна. Мы — раввины обязаны успеть до смерти каждого еврея, сообщить ему важнейшие слова, которые облегчают умирающему разорвать путы земной привязанности и, покончив с физическими и душевными страданиями, с лёгким сердцем отправиться в мир иной». Потом он стал объяснять, что Маниловский накануне ему сообщил, что Мойша плохой, уже при смерти, надо мол поспешить, он, как врач знает об этом иудейском таинстве на смертном одре, потому и предупредил его и теперь понятно, что не зря. Проклятый Маниловский! Соучастник этого убийства! – Не выдержав, топнула ножкой, под столом, рассерженная вдова. — Мне он говорил одно, а раввину оказывается, совсем – другое!.. Естественно спрашиваю, что же это за слова такие, прошептал он, Мойше, что тот, тут же отдал концы? – А этот рыжий и отвечает — с наглой ухмылочкой: «Это великая тайна, Сара Моисеевна, которую до самой смерти не один человек, если он не является духовным лицом, знать не должен. Её открывают еврею только на смертном одре. После этих слов добропорядочный иудей, как правило тут же отходит, ко — Господу»… Я естественно этих сокровенных и убийственных в самом прямом смысле слов из-за двери не расслышала, конечно. Ну и этот, жулик в рыжих пейсах, так их мне и не раскрыл. – Закончила со вздохом сожаления и печали одновременно, несчастная женщина, добавив, напоследок. – Если и мне их когда-то скажут, то пусть только не этот прощелыга — Голдберг, сохрани Бог…
Многие люди в преклонном возрасте, чувствующие, что смерть не за горами, любят посещать поминки и похороны, наверное, представляя, при этом, как будет всё происходить, когда в мир иной уйдут и сами. Однако они не подозревают почему-то, что этими похождениями и траурными фантазиями, сами подталкивают себя к собственной кончине. Так, случилось, похоже, и с Самуилом Яковлевичем. Сходив на поминки к дяде Софы, он уже на следующий день, почувствовал себя очень плохо. А ведь Софа и сама знала этого дядю постольку, поскольку, никогда близко не общаясь, не с ним, не с его семьёй, дядя-то был лишь — двоюродным. А, следовательно, Самуил Яковлевич и вообще мог отказаться идти туда, но… ему самому стало интересно, вдруг — на подобных мероприятиях. Однако именно это — последнее, очень подкосило его, причём, именно история о тайных словах раввина. До этого он почему-то о подобном таинстве ничего не слышал, теперь же, как очень любопытная барышня спал и грезил, как бы раскрыть сей секрет, ещё до смертного одра. Он стал не разговорчив, совершенно ушёл в себя, всё время находясь, в напряжённом состоянии, будто пытался сам отгадать эти самые – «слова — убивающие». У него появились проблемы со сном, пропал аппетит, он очень похудел и несколько пожелтел, даже не докторам было понятно, страшная болезнь прогрессирует, ему советовали съездить в Израиль на лечение, раз уж и химия терапия, здесь не помогает. Болезнь действительно прогрессировала, но скорее, потому, что сам больной, усугублял своё состояние, ведь на лечение-то Самуил Яковлевич – закостенелый фаталист, с самого начала махнул рукой. Не веря в его эффективность, помня прекрасно, как увядал отец, не смотря на все ухищрения, друзей-врачей, так и не сумевших ничем ему помочь. Лекарства, что назначали, упрямый еврей не пил и что характерно… жена, зная об этом, его не ругала и почему-то особо тоже не настаивала, чтоб он их принимал. На тот момент выходило, что старик больше интересовался тайной загадочных слов, нежели своим здоровьем. И вот однажды, выведав телефон Голдберга, Самуил Яковлевич пригласил раввина к себе, когда жены дома не было. Обменявшись парой ничего не значащих, вежливых фраз, хозяин, очень дипломатично, как ему казалось, попросил об одолжении… естественно за деньги, за не плохие, причём деньги… вспомнив вслух, конечно же и о высоком, священническом долге раввина, соблюдать тайну… тем не менее всё же открыть её — ему по великому секрету… так, в качестве единственного исключения, а уж он-то — Самуил Яковлевич Горбоносский, он-то об этом — никому… и ни гу-гу, ему просто очень, ну по зарез, таки, необходимо знать эти самые слова, которые так… помогают еврею, в самый роковой… самый ответственный и самый последний момент бытия. Но Голдберг… вроде бы производя поначалу впечатление, даже несколько легкомысленного человека, не пошёл на встречу Горбоносскому. Посерьёзнел сразу и побледнел, заявив решительно, хозяину, что тот даже не понимает, о чём его просит и что не только — он… ни один раввин в мире, ни за какие деньги на свете не раскроет этой тайны никому. Только, как умирающему, и то только на — сто процентов, умирающему еврею! Когда же Самуил Яковлевич, через некоторое время, ещё раз попытался забросить эту же удочку, Голдберг буквально сорвался со стула, и сославшись, на то, что очень спешит, решительно покинул дом, оставив очень больного и очень расстроенного хозяина, не с чем, если не считать его же, не пригодившихся денег…
А буквально через пару дней, Самуил Яковлевич — слёг. Вставал с постели, потом уже редко и ходил только по квартире, и только, с помощью костыля, а вскоре и совсем вставать перестал. Он стал угасать на глазах. Еда его организмом перестала вообще восприниматься, только жиденький сиропчик, мог пить в небольших количествах, не о каких больницах меж тем и операциях слышать не хотел. Но и о раввине, почему-то теперь не вспоминал, как будто охладел к той тайне, которая ещё недавно так одолевала. Справедливо, наверное, полагая, что теперь-то уж точно, она его не минует никак и ждать осталось этого совсем недолго. Старик, лежал по ночам, глядя в потолок с открытыми глазами, а днём спал с раскрытым ртом, пугая этим жену, но и доставляя понятное дело ей, ещё и некоторые хлопоты по уходу за собой. Совершенно при этом однако, не переживая и не чувствуя никакого угнетения совести перед ней. Считая очевидно, что обязана была бы и на большие жертвы, за такой огромный дом и за всё остальное, чему наследницей она оставалась единственной, потому, как детей и близких родственников у Самуила Яковлевича не было…
Но сама Софа мнение на всё это имела несколько противоположное, а потому, раввина вспомнила, частенько. Вернее сказать о нём она почти не забывала, с того самого дня поминок дяди, когда и созрел у неё план на счёт своего супруга, и вот кажется момент для его реализации настал. В этом же плане её, раввин, надо сказать, был ключевой фигурой. Она позвонила Голдбергу, и тот явился незамедлительно, ибо в телефонную трубку ею была озвучена некая цифра, в денежном эквиваленте — таковом, что очень его даже заинтересовала. «Надо же? – Удивился он в назначенный день свидания, нажимая на кнопку дверного звонка. – В этом доме, так и хотят меня порадовать деньгами, надеюсь на этот раз, вознаграждение не проплывёт мимо моего носа».
Хозяйка, видя гостя в мини дисплей, не спускаясь, впустила раввина, нажатием одной кнопки.
Для него в гостиной, был накрыт уже небольшой столик у дивана, на котором красовалась бутылка коньяка и тарталетки с красной икрой, а также тарелочка с сыром и твёрдокопчёной колбасой, блюдечко с лимоном, порезанным колечками, конфеты в вазочке, немного фруктов, и две малюсенькие рюмки.
— Шалом, шалом – ответил на приветствие хозяйки, гость и приторно улыбаясь, пристально вглядываясь в глаза женщины, спросил: — А, где мы с вами, скажите, встречались? В синагоге?
-Нет, – кокетливо махнула пухлой ручкой, Софа. – Это муж – указала она ею же на дверь спальни, — любил в последнее время туда захаживать. Бывший, когда-то парторг целого института, а потом и руководитель этого научного учреждения и вдруг стал посещать синагогу. Я никогда не верила в его искренность, особенно после его последних, туманных заявлений: про веру, музыку и архитектуру… хотя ладно! Это к делу нашему, отношения сегодня не имеет. Садитесь, пожалуйста, за этот импровизированный столик. Берите в руки, как говаривал Горбоносский. — Опять кивнула она головой на спальню. – Это украшение стола и налейте нам по рюмочке, для смелости. А виделись мы с вами у Сары Моисеевны на поминках её мужа.
— Ах, да-да-да, совершенно точно, я ушёл, а вы остались. Но… почему именно для смелости, вы предложили выпить? – поинтересовался раввин, наполняя рюмки.
— Об этом чуть позже, я так сразу не могу, сначала выпьем.