После этих странных криков новый эконом тут же пришёл в себя. Поспешно поднял, увидев под ногами, псалтырь и, прижав его к груди, стал виновато обводить всех искрящимся от слёз взором.
— Братья, — начал он горячо увещевать монахов, — я, кажется, что-то кричал сейчас? Не верьте! Не верьте ни единому моему слову. Это припадок. Это болезнь. Простите меня, братья! Ведь я даже и не помню своих слов.
Его лицо заливали слёзы раскаяния. Все, вроде бы, простили его за клевету на покойника. Поверили, что это болезнь. И что все слова его – просто бессмыслица. Однако ночью!.. Прячась и крадучись, почти всем числом, монахи обители с лопатами в руках, оказались у той единственной беседки в саду, которую, наверное, и имел в виду в припадке новый эконом. Не было среди копателей только самого Пьера и аббата. Хотя насчёт аббата монахи ошибались: ему даже более других было невтерпёж узнать, там ли на самом деле зарыт ларец покойного казначея. Аве — единственный — был без лопаты и, скрытно, наблюдал за происходящим из ближайших кустов. Монахи потолковали не много между собой и уговорили друг друга, что каждый оказался тут якобы из чистого любопытства, но меж тем всё-таки условились, прежде чем копать, что половина содержимого, если ларец будет обнаружен, достанется первому, наткнувшемуся на него, а остальное – поделится между присутствующими поровну. Помолившись сообща, они одновременно бросились рыть землю.
Зачем вдруг решили монахи вот так, с бухты-барахты, обогатиться, объяснить иначе, как коллективным умопомрачением или проникновением дьявола в общину, было нельзя. В дюжину лопат ларец быстро отыскали. И наткнулся на сокровища первым, конечно, более опытный отец Симеон. Он уж хотел было открыть его, как вдруг, будто ураганом, какая-то неведомая сила выхватила ларь из рук счастливчика! Этой стихийной силой оказался не кто иной, как аве Силуан! Отдышавшись немного от собственной прыти, аббат, давно не занимавшийся воспитанием своих чад, стал увещевать и стыдить монахов за всё сразу, относящееся и не относящееся к этому ночному событию. Закончил он своё нравоучение тем, что завтра, когда приедет к ним его кузен – папский легат, это золото он вручит по праву только ему, потому что по справедливости и по христианской братской любви, так требует поступить их монашеский долг. Они как его братья во Христе должны использовать эти деньги только для спасения души отца Лиона. А вымолить его из чистилища и выдать такую индульгенцию, пожалуй, только святейший папа и может.
— А почему, – возмутился отец Симеон, — мы должны думать, что он в чистилище? Может, он на Небе среди святых?!
— Доказательство – этот ларец, — нашёлся настоятель. – Если Святому Духу угодно было через нашего нового брата Пьера, указать, где золото, то мы ведь помним и причину, из-за которой, собственно, нам и открыли это. Так что не будем кривить душой и грешить, братья, будто мы помним одну часть предсказания, но не помним другую. – И, взяв ларец под мышку, он направился к себе.
— А можно, – окликнул его дрожащим голосом, отец Симеон, – хоть глазком взглянуть на золото?
— А, что на него смотреть? – Лаконично ответил ему на это аббат. – Золото, оно и есть золото.
Ещё в саду аве Силуан заметил, что ларец покойника гораздо тяжелее его собственного. У себя же в спальне, достав из тайника свой и сравнив их содержимое, он убедился в этом уже наверняка. «Вот и честный казначей. Так он, оказывается, ещё и собственного аббата обокрал! — подумал раздражённо настоятель. – Ну, как вот, за такого жулика отдавать теперь всё это добро папе? Нет. Надо по справедливости, как и было между нами когда-то договорено. Только треть содержимого ларца считать золотом отца Лиона, и именно эту часть и отдать за его освобождение из чистилища. Папа так свят, что и за эту часть вполне может вымолить любого грешника оттуда». Конечно, каждый человек на месте аббата мог бы задуматься: «А не окажусь ли и я в том же самом месте, где теперь мой бывший эконом? Ведь занимались-то одним делом, грешили вместе?» Но это кто-нибудь другой пугал бы себя на сей манер. А аве Силуан не любил мрачных мыслей. Он всегда отгонял их, как назойливых мух. Это был по сути великий оптимист: он был уверен, что Христос искупил на кресте оптом все его грехи, как прошлые, так и будущие. А потому и посчитал сейчас, что если отец Лион и угодит ненадолго в чистилище, то только за то, что обворовал своего настоятеля. И потом Святой Дух, обличающий покойного устами франкисканца, между прочим, и словом не обмолвился о нём – аве Силуане. А посему остаток ночи аббат досыпал как всегда, крепко и спокойно.
На следующий день, рано утром, в ворота монастыря въехала под звон колоколов карета с дорогим и родственным по крови настоятелю епископом. Кульминацией дня святого Бенедикта аве Силуан считал, конечно, праздничный обед, а вовсе не мессу, которую служил, как и обещал, сам епископ, но прислуживать то, всё — таки пришлось аббату. Ноги настоятеля отказывались держать раскормленное тело даже те полчаса, которые длилась служба и так укороченная по его распоряжению. Помогал епископу также францисканец, вместо то ли заболевшего, то ли обидевшегося отца Симеона. Месса подходила к концу, и аве Силуан уже жадно глотал слюну в предвкушении скорой трапезы, которая и папскому столу не уступила бы сегодня, как вдруг!..
Проклятый францисканец неожиданно, как и в прошлый раз завис, согнувшись в три погибели, прямо перед епископом, который ни слухом, ни духом, не знал о странностях сего монаха. Епископ осторожно тронул больного за плечо и так же ласково, как и отец Симеон, несколько дней назад спросил:
— Что с тобой, сын мой?
Припадочный же, грубо отбросив руку легата, выпрямился и выкрикнул ему прямо в лицо: