— Да нет! – бодро крикнула в ответ Ягода. – Мертвых, че бояться? Живые – куда, как страшнее.
Однако Ягода лгала соседке. Всю ночь они с сыном глаз почти не сомкнули. Только под утро, кое-как вздремнули. И на то были причины. Еще до Прошки, они уже решили с Савой, что закроются на все запоры и ставни. Снять крестики опрокинутые, что кузнец им велел они не могли почему-то, молитвы оба не знали, не одной теперь, однако же от страха по наущению попа, кресты на ставнях известью вычерчивать всё-таки стали. Сава спросил ещё за этим делом мать:
— А разве нас крест будет теперь спасать? Когда мы сатану выбрали.
— Не знаю, сын, — вздыхая, ответила на это мать. – Может и не за себя мы эти кресты выводим, но так, хоть супротив чародея проклятого! Которого похоже и смерть в своих лапах удержать не может. Так хоть, креста мучитель наш убоится, да оставит нас в покое?.. Ведь и грозил же не нам, когда подыхал… однако предчувствую я, что покоя именно нам от него больше других не будет. Ни тута… ни потом и на том свете…
И она оказалась права! Ночь опустилась на деревню, как никогда рано и, как никогда, темная! Небо было сплошь покрыто черными тучами. Они заволокли его до горизонта, и, казалось, давно бы должны уже разразиться ливнем. Но начался он только ближе к полуночи. Ударил первый гром, вслед за молнией, расколовшей небо от запада до востока. И удар его был таким сокрушительным, что изба зашаталась! Ягода и так не спала, сидела на лавке у стены, а задремавший было Сава, вскочил с кровати в испуге… и тут же рухнул в припадке падучей! Сбылось предсказанье Мелеха: со смертью его, вернулась и падучая к сыну. Подумав об этом, Ягода зашлась в истерическом смехе, не отводя взгляда от распластавшегося сына, и, казалось, что смеется она над тем, как трясет того на полу и корежит. Раньше бы она бросилась к нему на помощь, вставила ложку в рот, чтоб язык не покусал, легла б на него, придавив к полу, чтоб не бился до синяков. Но не сейчас! C этого момента, ей уже стало совершенно всё равно, что есть и что будет с её сыном. Потому как и не сын же он ей вовсе теперь, а один из многих и многих мужиков, что дело с ней имели; который и трепал ее недавно так же, как они, и рубль единственный свой уплатил за ласки, по уговору с ней… И даже бил потом, пытаясь его отобрать обратно, но не вышло – не отдала она его.
Вспомнив об этом, Ягода вдруг вся затряслась не хуже сына, но только от неимоверной переполнявшей теперь ее злобы! Ей почему-то страшно захотелось отомстить сынку за всё, за всё! Сейчас она именно его обвиняла во всех своих бедах: что, в конце концов, лишилась даже права называться и матерью; что, именно из-за последнего постыдного греха с сыном, Бог окончательно отвернулся от нее! Теперь вот и она – непонятно что, и – непонятно кто! Не жена, не мать, не даже христианка, пусть и очень грешная. Она хуже всех имен, какими можно было б ее обозвать. Да в довершении всего должна бояться еще, какого-то мертвеца!.. А защитить-то ее вовсе и некому!… И, если, умри она прямо сейчас, то и там… в ином мире… ничего хорошего ее ведь ждать теперь не может!.
Ярость от безвыходности и безысходности в настоящем, прошлом и будущем, настолько захватила ее, что она даже стала искать глазами нож, который приготовила на всякий случай, для защиты от кузнеца, чтобы воткнуть его в сына, он ведь единственный кому могла она именно сейчас, причинить зло. Но тут вдруг… раздался громкий стук за ее спиной! Она вскочила со скамьи, испуганно таращась на стену, забыв уже о сыне. А у того трясучка как по команде, прошла, и он, приподнявшись на локтях и еще толком ничего не соображая, проговорил непослушными губами:
— Не слышишь, что ль, Яга?.. Стучат к нам… иди, открой.
— Я те открою, дурак! – погрозила она ему кулаком. – Забыл, что ль, от кого мы кресты чертили?!
И тут же, будто вторя Ягоде и напоминая Саве, с улицы раздался голос Мелеха:
— А ну открывайте, сукины дети! Залило меня в яме всего! И на дворе холодно мне! Пошто крестами всё изрисовали?! Мутит меня от них и дверь не найду никак!
И снова мощные удары в стену и бранная ругань, под всполохи молний и раскаты грома. Сава, то ли от страха, то ли еще от бессилия после приступа, подполз к ногам матери и, глядя снизу, спросил:
— Слышишь? Хозяин ругается! Что делать будем? Может, впустим?
— То не хозяин, Сава, — холодно ответила Ягода, — то мертвец.
— Пустите, сказал! Сучье племя! – раздались новые крики и удары, но уже в стену напротив. – Думали, зарыли и всё?! А вот шиш вам! Я вас с собой потащу! В ту же помойку, что и вы меня кинули!
— То не мы тебя! – пискнул в ответ сорвавшимся голосом, насмерть перепуганный Сава. – То мужики!.. А ты и сам хорош! Обещал силу мне передать, а взял, да и сдох!
— Саван, — уже более мирным тоном обратился через стену кузнец. – Клянусь адом! Я хотел тебе передать всё! Однако ж видишь, как вышло. Я сам не ожидал. Лошадь, проклятая глаза вышибла, за жеребенка свово поди? Я уж искал их, только земляки твои их подавили, да лаптями в грязь втоптали… не успел я. Не виноват я в том. Впусти, Саван…
— Ну, не успел и не успел! – крикнула с ехидством в голосе Ягода. – Ну и пошел вон от нас тогда! Мы тебя не звали! Ни раньше, ни счас! Хозяин нашелся! Плевали мы на тебя — на дохлого! – сказала и рот зажала себе тут же в испуге.
— Ах, вы, твари! – застучал в остервенении, услыхав такое, мертвец, уже в третью стену! – Всё равно доберусь до вас! Обоих покараю! Но тебя, Яга, особенно!
Раскаты грома заглушали порою кузнеца, но и от тех угроз, что долетали до ушей матери с сыном, бил их озноб. Устав от безполезности колотить по крепким бревенчатым стенам, Мелех догадался влезть на чердак. Половицы, хоть и толстые там были, однако под тяжестью колдуна заскрипели, и перепуганным Ягоде и Савве по их прогибам было хорошо видно, в какую сторону направляется мучитель. К их ужасу, он стал прыгать наверху, под собственный хохот, от которого мурашки бежали по коже у обоих! С потолка сыпался мусор, однако доски пока терпели.
— Впусти, Саван! – кричал сверху мертвец. – Ягу не слушай! Она тебе все равно глотку перережет!
— Ты что, мне глотку и впрямь перережешь? – уставился с удивлением и испугом Савва на мать.
— Да ты что, дурашка? Чародею поверил? Да с чего бы? Если б нужда такая была, пока ты в падучей бился, я б тебя и зарезала. Токмо зачем это мне? Сам подумай, не чудовище ведь мать твоя?
— Последний раз вас пытаю!.. Откроете мне сами?!
— Нет! – крикнула Ягода.
— Ну, будь по-вашему, — смирился вдруг Мелех и спрыгнул с чердака.
После этого, кроме шума проливного дождя и раскатов грома, ни Ягода, ни Савва, уже ничего не слышали. Вскоре и единственная в доме свеча догорела. И, успокоившись и уверовав, что, по крайней мере, сегодня, он их больше не побеспокоит, они отправились спать и, как всегда в последнее время, в одну постель. Сын лег у стены, мать с краю…
3
Разбудили их петухи, да только не первые. Наверное, потому, что в доме царила тьма. Ягода, проснувшись, почувствовала себя довольно бодро, или, вернее, как-то возбужденно. От вчерашней вечерней хандры у нее и следа не осталось, будто за время сна с ней произошли какие-то перемены, сулившие открыть в ее жизни что-то новое и обнадеживающее. Чего именно она не понимала пока. Не понимала, но ощущала: прилив каких-то таинственных сил в себе, теле и разуме, на что-то настойчиво ее толкавших. Сквозь щели ставней просачивался серый тусклый свет, но не оттого, что было еще рано, а оттого, что хотя дождь прекратился, тяжелые от влаги тучи плотно еще висели над землей, делая солнечный свет таким слабым. Это Ягода разглядела, уже выйдя на улицу. И, странное дело, она не только перестала с утренним светом бояться Мелеха, но даже почувствовала сегодня, некоторое внутреннее превосходство над ним. Может потому, что тот мертв, хотя и куражится еще по ночам, а она жива. И жить, именно сейчас, не умом, а каким-то опять же звериным чутьем понимала она, предначертано ей долго. Открывая ставни, Ягода заметила, что дождь почти смыл намалеванные ею кресты. Если б смыл ночью, Мелех мог бы эти ставни в труху превратить. И, странное дело, увидела она сегодня еще одну перемену в себе. Если вчера она относилась к этим крестам с безразличием, то сегодня их размытые, неясные очертания вызывали в ней: не то досаду, не то раздражение, не то… страх!.. Наконец, открыв ставни, она нашла сразу ответ, что за перемены произошли с ней. В темных стеклах окон она не видела… собственного отражения!.. Странно, но она не испугалась этого. Ощущения были для нее примерно такие, будто одного супруга сменила она на другого. И этот новый муж просто увозит ее в свою деревню, где она никогда досель не была. И ей предстоит период привыкания к незнакомой обстановке. «Выходит, добрался-таки черт до меня, — подумала она вполне спокойно. – И теперя, значит, я – вурдалачиха. Ну, что ж? Попробуем пожить и в сей шкуре. Мне ведь и в прежней жизни, все равно было противно!»
Тут-то ее и окликнула Дарья с вопросом, как ночь провели они с Савой. И, в тон ей, Ягода ответила, что никто их не беспокоил. Говоря это, старалась улыбаться, но чувствовала, что это ей, ой как, трудно теперь дается. И еще… еще она ощутила буквально звериную злость и ненависть к этой женщине, и ко всей ее семье. Почему, она не понимала, но смутно чувствовала, что это оттого, что эти люди живут нормальной человеческой жизнью, которой она сама и раньше-то никогда не жила, а теперь уж точно никогда не сможет. Когда Яга зашла в дом, то почувствовала, что ненавидит теперь и Саву. Он почему-то стал раздражать ее. Но еще больше, чем насевшие на неё чувства злобы, зависти и ненависти, женщина ощутила вдруг чувство голода! Этот голод был не сродни голоду обыкновенного человека, алчущего обычной пищи. Этот голод больше походил на то, как горький пьяница, упившись накануне, утром алчет вина чтобы похмелиться и получить облегчение. И с каждым мгновеньем ощущение этого непонятного терзания внутри, становилось всё нестерпимей. Ей казалось, что она может вот-вот впасть в падучую, как ее сын, если не ощутит во рту… вкуса крови!
— Яга! – проснувшись, позвал мать Сава. – Че окна пораскрывала? А вдруг хозяин припрется?!
— Не придет он, — спокойно ответила Ягода, вдруг поняв, что не отказалась бы и от крови сына. – Упыри по ночам только лазят! – успокоила она Саву.
— А ты откуда знаешь?
— Теперь знаю, Саван, — усмехнулась загадочно она, впервые назвав сына, как учил Мелех.
— А че воняет у нас так? – сморщился парень.
— Воняет? – удивилась вопросу мать. И только сейчас почувствовала, что действительно по горнице гуляет сладко-кислый запах гнили.
Сава слез с постели и подошел уверенно к крышке подпола.
— По-моему, отсюда тянет, — он приоткрыл крышку и тут же захлопнул, сморщившись еще больше и затыкая нос. – Фу-у-у! А почему прет оттуда? – и тут же уставился удивленно на мать и спросил: – А чей-то у тебя шея в крови?
— То просто грязь, Саван.
— Не-а, то кровь. Иди, в зеркало глянь.
Ягода пошла якобы к зеркалу, что лежало у них на кухонке, а сама взяла там нож. Заодно, все-таки посмотрелась и в него, и уж конечно, нисколько не удивилась, не найдя в зеркале собственного отражения. Когда она вышла с кухни, то застала Саву все там же у погреба: он стоял на четвереньках, спиной к ней, и чуть приоткрыв крышку, пытался видно решить задачу о дурном запахе. С несвойственной ей прытью, Ягода вдруг вскочила сыну на спину и схватив за волосы, задрала ему голову. Потом, проведя лезвием около его глаз, расхохоталась, как умалишенная.
— Ты что?! Ты что, мать?! – вскричал и замер, боясь пошевелиться, Сава. – Глаза ведь выколешь!
— А?! Щенок! Как обложался, так — «мать»! Да только никогда я не была мать! Я всегда была только …лядь! А теперь и ею уже не могу быть! Потому как …лядь – еще человек. А я – уже нет! Я теперь – вурдалачиха! И кровь людскую теперь пить удел мой! А начну с твоей! – с этими словами она ловко полоснула по горлу Савы, тем же ножом, что Мелех резал жеребенка, и, соскочив, бросилась за миской. Когда подбежала к парню, тот, хрипя, уже завалился набок. Она не мешкая, подставила под алую струю посуду, ловя каждую каплю сыновей крови.
— А воняет потому, дурачок, — кричала она со злорадством в затухающие глаза сына, — что мы сами вырыли с тобой подкоп с помойной ямы к себе в погреб, по приказу Мелеха, под его чарами! И этот упырь пробрался со своей могилы к нам! И жилу мне на шее надгрыз! А тебя пожалел, почему-то! Да вот я – жалеть не собираюсь! Ни тебя, ни кого-либо! Ха-ха! Ни тебя! Ни кого-либо! Ха-ха-ха! Теперь уж не пожалею!
Последних слов матери, Сава уже не слышал… не слышал также и ее истерического, пожалуй, уже и не человеческого вовсе, хохота. И не видел, как это бесноватое существо, в образе женщины, прильнуло с жадностью к чаше с его теплой кровью…
Когда, насытив потребность своего тела и донельзя падшей души, Яга вышла во двор, то увидела, как староста-сосед, покидает свой дом, направляясь, видно, в сторону усадьбы, на прощанье с покойной четой помещиков, еще недавних господ и Ягоды, и ее сына. Сейчас же она признавала единственного господина, кто безвозвратно овладел ее душой и телом, и кому она беспрекословно теперь подчинялась. Поступать против его воли, она уже не могла. Ибо своей собственной, лишилась отныне начисто и… навечно!
Разум подсказывал ей, что труп сына, когда никогда, найдут в подполе ее дома, и что бежать ей все равно из Тихонькой придется. Но дьявол нашептывал ей, что ударяться в бега пока рано. Ведь, уйди она прямо сейчас, ее соседка будет спокойно растить своих детей. Глядишь, еще и мужа хорошего красавице-вдове, отец подберет, и будут они тихо жить в простом человеческом счастье, прославляя за него своего Господа, в которого верят… А ей вот звериная доля уготована: прятаться по лесам и болотам теперь, пока не уничтожат, как бешеную волчицу. С этим смириться она не могла, а посему надо было причинить горе этой счастливице. А самое большое горе, известно всем, бывает именно чрез детей. Только вот надо было сначала обдумать, как свое поганое дельце обстряпать. Зашторив все окна, как прежде, так как свет после кровопития, стал вдруг раздражать ее, она улеглась на кровать и незаметно для себя уснула. Ибо свойство это вурдалачье: чураться света Божьего, а дела поганые, по ночам вершить, было ей пока внове. И надо было ко всему этому, теперь уже самой настоящей Яге, еще привыкать…
4
Проснулась она уже в сумерках, и со вполне созревшим планом в голове. Повязав платок так, чтобы рану на шее не было видно, она пошла к соседке.
— Это я, Дарья! – отворив соседскую калитку, подала голос Яга. – Не пугайся! Свои!
— Заходи-заходи, — встретила приветливо Ягу, добрая по натуре Дарья. – Давно не была у нас. Расскажи, как ночь-то прошла? Я ведь, страх как, боюсь покойников. Прошка, вот чето запропастился, не дай Бог, одной ночевать придется. Честно говоря думала, не даст вам житья этот дурак! Прости, Господи! Говорят, это он наколдовал господам нашим. До смертушки их довел, изверг! Царство им Небесное! – зашмыгала носом сердобольная женщина. – Грунька вот моя простыла. Горячка у нее.
— Так и у мово Савы – горячка. – Нашлась тут же Яга.
— Да ну?! Знать, поветрие какое занесли в деревню? А может чародей проклятый, успел порчу на Тихонькую навести? – всплеснула руками Дарья.
— Может быть, — пожала плечами Яга. – Я ведь че и пришла: редьки у тебя спросить. Хочу с медом Саву своего попотчевать. Я так завсегда его от хворобы спасаю. Однако, у меня редька закончилась.
— А у меня тоже, только прошлогодняя. Новая-то еще мелка, да сладка. Пойдет, что ль, старая?
— А че не пойдет, соседушка? Лучше такая, чем никакой.
Полезла простодушная Дарья в подпол и, как только лестницу-то из рук выпустила, Яга тут же ее схватила и наверх выволокла, а крышку захлопнула.
— Ты что это, соседка, удумала?! – кричала снизу бедная женщина.
— Дочь вот твою зарежу и сожгу, чтоб всю жизнь меня ты помнила! Только и всего! Ха-ха-ха! – расхохоталась над погребом Яга и бросилась, не мешкая, к люльке, где уже плакала, почуяв возможно беду маленькая Грунька.
Схватив девчушку, и не обращая внимания на горестные вопли Дарьи, вурдалачиха понесла ее в свой дом. Зайдя в избу, она чуть не выронила ребенка: в темной горнице мелькали, словно алые мотыльки, огоньки глаз! Глаз еле различимых, черных демонов! Они шныряли тенями, в беспокойстве туда-сюда, а когда же увидали Ягу, вернее, ребенка в ее руках, замерли, облизываясь будто голодные псы, довольно урча, похрюкивая и повизгивая.
— Молодец, Яга! – услыхала вурдалачиха знакомый голос.
И только сейчас она заметила, черный силуэт кузнеца, восседавшего хозяином за столом посреди горницы.
— Пусть и не сама дотумкала, — продолжал Мелех, — однако ж нужное сделала. Добыла жертву хозяевам нашим. Теперь у меня только одно дельце на земле осталось. Попугать слабых верой. А у тебя много еще здеся работенки. Сама ты уж насытилась кровью дитя свово, теперь же чертей ублажить должна. Ибо тебе, Яга, без них и шагу не ступить. Они и опора твоя, и господа твои! Отнеси жертву им в кузню – это храм их тутошний. На наковальне – это алтарь храма ихого, перережь девчонке горло, обложи дровами и углем, да сожги. Они дымом от сожженной крови, чистого младенца напитаются. Ну, Яга?… До встречи во аде!..
Встал Мелех после этих слов и молча прохромал мимо замершей Яги, расточая уже сильный запах тления. Яга, к своему собственному удивлению, стояла не шелохнувшись не от страха вовсе, а от столь неожиданной картины — ведь впервые она могла видеть воочию демонов, и они казались ей не столь и ужасными, как представлялись раньше. А это означало просто, что человеческого в ней, ничего уже и не осталось.
Несколько демонов вылетели вслед за кузнецом, большинство же остались. Молча, будто псы куска, ждали от Яги скорейшего принесения жертвы. И она не заставила их долго ждать. Ринулась, с плачущим дитем на руках, в кузню. Коль своего не пожалела, так чужого ей подавно жаль не было. Бесы же, видимые теперь ею, кинулись стаей за ней: кто на четвереньках, кто на брюхе пополз, кто подскакивал неуклюже рядом, а иные полетели, словно мыши летучие…
Сделала Яга всё, как Мелех наказал, и когда огонь разгорелся, и от дыма глаза стало есть нестерпимо, выскочила наружу и, к ужасу своему, увидала, что бегут к кузне Дарья с сыном! Скрыться от их гнева Яга бы не сумела, а потому надежда у нее оставалась только на чертей. Бросилась опять в кузню, и не успела рта раскрыть, как услыхала не совет, но приказ бесовский внутри себя, которому не могла, не повиноваться. А приказ был таков: «Полезай в ступу, в которой Мелех одежду твою прятал!»
Бросилась она на ощупь, в дыму в тот угол, где ступа стояла, не понимая еще зачем, и не успела толком устроиться в ней, как закружили бесы сей сосуд, потом поднялась ступа над полом и вырвалась вдруг сквозь полог наружу! И полетела низко над землей, навстречу Дарье с Прошкой, а прямо перед ними… взмыла вдруг вверх! И стала кружить над головами ошарашенных людей.
— А-ха-ха! – расхохоталась вурдалачиха, поняв, что она в полной безопасности. – Что, сумели меня схватить?! Ха-ха-ха! Нет у вас той силы, что мне служит! И ничего вы мне сделать не сможете! Плевать я на вас на всех хотела теперь сверху! Груньку вашу я сожгла! Вы меня презирали все. Так будете помнить меня! Вы еще узнаете Ягу! Я еще вам покажу! – погрозила кулаком напоследок она, и помчала ее невидимая для людей нечистая по воздуху в сторону болот…
Дарья же, услыхав про Груньку, рухнула без чувств…
Летела Яга в ступе своей сначала над лесом долго, а потом над бескрайней трясиной, и вскоре увидела внизу костер и только подумала: «Как это, посреди этой вонючей хляби может огонь гореть?». Тут же, в голове своей, услыхала бесовский голос с объяснениями: «Остров внизу. На острове том монахи поселились: братья-отшельники. Псалмы поют, молитвы читают. Нас с болот гонют, а место сие – спокон веков – наше! Один-то монах сгинул, а брат его глухой – всё живет. Когда убьешь его, твой остров будет. Жить тут станешь в безопасности. Отсюда и летать сможешь за детьми христианскими: себе на пропитание и нам в удовольствие. Но, пока тебе другое дело устроить надо. Занять место Параскевы-травницы, жены лесника. Мешает она нам людишек со свету сживать».