— Найди! Не меня, карга старая, видишь! – зло прохрипел он. – Но барина младого — Павла! Иди к себе спать! И наутро помни только, что его видала, и никого иного!
Старуха повернулась, повинуясь, и пошла спать к себе в каморку.
Прошка же сидел на земле, давно очнувшись, и читал одну за другой молитвы, какие знал. Уйти домой не мог, ибо, как только делал хоть какое-то движенье, молотки угрожающе поднимались в воздух. Наконец мальчик увидал кузнеца, спешно приближающегося к нему, и не знал, к добру ли сие или к еще большему худу.
— А-а-а! – протянул удовлетворенно Мелех. – Мои слуги в полон взяли кого-то?! Кто ты?!
— Прошка, — жалобно выдавил из себя мальчуган.
— Старосты внук?
— Ага.
— У тебя сестренка малая есть?
— Ага. Груня.
— Ага! – передразнил кузнец. – В дела мои лезешь, сученок?! Прибил бы прям счас! Да, ладно, живи пока. Однако, сестренку скоро принесешь мне в жертву, взамен себя. Будет подарком господину моему. А пока… найди! – вскинул он руку на мальчика. – Забудь, что видал и слыхал этой ночью! И пшел домой!
Прошка встал на ноги и, как бы нехотя, засеменил к дому. Тут закукарекали петухи. Молотки безвольно попáдали наземь. Кузнец поднял их и пошел сначала к помойной яме, в коей продолжали копать мать с сыном.
— Хорош! Дурни! – приказал он им. – Вылазьте и спать идите. И забудьте, что ночью делали! Отыди от них!
Сам тоже поплелся в кузню спать, довольно улыбаясь дорóгой, вспоминая такую приятную для него прогулку в господскую усадьбу…
15
Разбудил Прошку громкий плач сестренки: просыпаясь, она всегда поднимала и всех домочадцев. Этим утром он оказался не на широкой лавке, что служила ему обычно кроватью, а рядом с ней, на полу. И лежал он, почему-то, в кафтанце и с зажатым насмерть ножом в руке. Тут же он вспомнил, что хотел этой ночью проследить за кузней и, пока родные, глаза не протерли и не замучили его расспросами, ринулся вон из избы. На улице он быстренько стянул кафтан, положил нож на стол, что был врыт во дворе, глянул в сторону кузни и… ничего не мог вспомнить… ходил туда, али не ходил? Раз не помнил ничего, значит, просто оделся и уснул наверное? Но, тогда почему спать охота, как будто всю ночь где-то рыскал, и мучит какое-то пренеприятнейшее ощущение, как после пережитого кошмара… «Надо срочно рассказать обо всем батюшке Алексию», — довольно разумно решил мальчик…
Проснувшись этим же утром, терзала себя сомнениями и Ольга: «Подумать только? Что она позволяла делать с собой ночью Павлу?! И как решилась на многое сама?! Такое даже в самых смелых фантазиях не посещало ее доселе. Хотя, это и был всего лишь сон, но все равно стыдно: разве можно так распускаться?! – укоряла она себя. – Да и потом… сон ли это был? Ведь все ощущения так живы до сих пор, и… и тело всё болит, словно терзали его наяву, и вовсе не худосочный юноша».
Она буквально сползла с постели и кое-как доплелась до зеркала. Опустила с плеч лямки сорочки и… вскрикнув, чуть не лишилась чувств от изумления и страха! Груди и ноги, выше колен, были в синяках! Как будто всю ночь лапал ее кто-то наглый и бесцеремонный, и не во сне вовсе.
— Как такое может быть?! – сквозь слезы вопрошала она, то и дело у зеркала. Потом бросилась к иконе и, пав на колени, хотела каяться пред ней, увидев во всем произошедшем опять-таки знак свыше, но… иконы на прежнем месте… не было!
«Еще одно чудо! Неужели новый, страшный укор с Небес мне, беспутной грешнице?! Надо срочно исповедаться пред отцом Алексием, — разумно решила и она, роняя слезы раскаяния и стыда. – Ну вот! – заметила Ольга и еще одну пропажу – На мне и креста-то нет. Где-то посеяла. Так и так, в церковь идти надо. Но почему?! Почему, как подумаю о храме Божьем, страх нападает, как будто голой сечь меня там станут, при всем честном народе. Об этом тоже батюшке расскажу и, коль не могу сама к нему идти, позову-ка его сюда. Он добрый, не откажет».
Одевшись и успокоившись несколько, она крикнула Татьяну и велела ей сходить за отцом Алексием.
— Господи, — всплеснула та руками, увидав госпожу. – На вас и лица сегодня нет. Что с вами за ночь-то случилось?
— Приболела просто. Еще со вчерашнего хвораю. Просто крепилась вчера за рисованьем. Пусть батюшка елей прихватит и крестик нательный, хоть простой какой. Я потеряла свой. И лучше на завтра договорись. Может… может получше хоть выглядеть буду.
— А не попить ли вам отварчику какого? Простыли вы, наверно. Голос у вас сипит.
— Ничего не надо. Спать буду просто. Сон лечит.
— Чаю, рисовать-то сегодня не будете, с Павлом?
— Нет! – почти истерично выкрикнула Ольга. – Пусть меня сегодня никто не беспокоит! Душа у меня не на месте, не пойму, что со мной. Никого не хочу видеть! Завтракать не буду. Всё! Иди.
Весь день Ольга провела в постели. Растерянность и стыд сменились, под конец, на злость. И злость эта была на Павла. Ведь всё было за то, что он был у нее. «Сон, — думала теперь она, — это моя бабья глупость, а может и оправданье, за которое я хочу спрятаться от стыда. Это явь была, а раз так, то как он смел так со мной обращаться?! Как груб он был?! Как бесстыдно использовал меня?! И это при первом же свидании?! И где он только обучился такому?! Откуда знает весь этот разврат?! А таким паинькой прикидывается. Вот тебе и юноша! И как же мне теперь вести себя с ним? Он же теперь смотреть будет на меня, как на продажную девку! И я хороша! Никакой женской гордости! Готова была наизнанку перед ним вывернуться. Ну ничего, на то я и женщина, чтоб отовсюду выход найти! И еще – пользу при этом поиметь. И крестик он, наверное, в шутку взял. Ну, а зачем икону-то спер? И почему я сего не помню? Уснула, видать, как убитая, после всего и заспала все… и было ведь от чего. Устала-то я смертельно и… если уж честной быть пред собой, то хоть и побаливает, и ноет тело… и стыд мучит… однако во всем этом приключении ночном и что-то приятное есть. Правильно говорят – грех сладок. И если б Павел набрался наглости, и сегодня ночью опять пришел, выделывать со мной этакое… пожалуй бы, я его… и не стала б прогонять. Не поэтому ли я – хитрая бестия – зная это в глубине души, велела попа не сегодня же звать, а только назавтра? Конечно же так! Но ни себя, ни, тем более, Бога… не обмануть…»
— Господи! – перекрестилась с чувством Ольга. – Прости меня, грешную! Прости, окаянную!..
16
Встретив у врат храма настоятеля и получив благословение от батюшки Алексия, Татьяна передала просьбу барыни.
— А что с ней такое? – спросил добрый старик.
— Говорит, душа не на месте.
— А это от того, что в храме я ее давно не вижу. Не причащалась-то уж с полгода, поди? Никуда не годится. Ну, да ладно. Скажи: завтра буду, после утренней.
Следом за Татьяной и Прошка к батюшке подошел. Перекрестив и дав руку для целования, священник ласково спросил хорошо знакомого отрока:
— Как дедушка? Как мама? Сестренка-то, подрастает?
— Все Слава Богу, — отвечал мальчуган. – Одно не хорошо…
— Что такое? Рассказывай. Только, присядем на бревнышко, ногу я нынче натрудил, разнылась. Чует она у меня грозу, за десять верст.
Усевшись рядом со священником на бревне, Прошка сначала сам задал вопрос:
— А вы, батюшка, кузнеца нового видали?
— Нет пока. Ну, так что?
— А то, батюшка, что доселе таких людей страшных, в нашей Тихонькой, никогда еще не было.
— А Ягода ваша? – улыбнулся старик. – Хотя, конечно, к ней-то вы уж привыкли. Привыкнете и к нему. Лицо – от Бога. С каким урождаемся, с таким и век живем.
— Так не токмо — лицом! Он всем чуден: и руки длинные, и ноги беспалы, и башка, голая как яйцо! Но не про это я хотел вам сказать. А про шары!
— Какие такие шары? – сразу посерьезнел священник.
— Огненные! Вот такие! Шесть штук над кузней летали! Два в трубу залетели, аж искры в разные стороны посыпались! А остальные в лес, в сторону болот, утянули.
— В сторону болот, говоришь? – в задумчивости почесал бороду батюшка. – Наверное, это те бесы как раз, что отшельника-монаха, знакомца мово, с островка в тех болотах выживают.
— А что, батюшка, в болотах остров разве есть?
— Значит, есть, раз монах там уже с полвека живет. Только шибко ты о сем не рассказывай.
— А разве шары эти – всамделишные бесы? А ведь они ж, с рогами и хвостами должны быть.
— Если б всё так просто было, Проша, — покачал седой головой старик. – Они, кем хочешь, представятся человеку. Такую видимость примут, что и не вообразить себе никогда. А по воздуху летать им – дело простое. Это их вотчина. Вот они и снуют туда-сюда, по делам своим бесовским по ночам. Кого – пугать, кого – искушать, кого – просто в тупик поставить, али интерес к себе и любопытство пробудить. И сейчас – средь бела дня, тьма демонов кружит вокруг нас. Токмо невидимо.
— Неужто, батюшка?! – прижался мальчишка к священнику, испуганно озираясь по сторонам.
— Не пугайся, пострел, — ласково усмехаясь, потрепал его за вихры старик. – С нами Бог! Всегда! Он бережет нас уже тем только, что не видим мы демонов проклятых. Закрыты наши духовные очи. А то б, по слабости своей, такое омерзенье увидев, и умом помрачиться могли бы: и в ужас, и в унынье впасть. Сильны они, конечно. Любой из них, пожалуй бы, и землю мог опрокинуть. Однако, Господь им баловать так над нами не попускает. Они могут только — тем, быть и видимы, и даже служить, кто души им продал, чтобы людям пакостить. Слабоверным бесы могут нашептывать всякие гадости: о людях, о святом, толкать на грех. А те, по дурости, их нашептывания за свои мысли принимают, и по этим помыслам творят и живут. Однако тем, кто верует крепко и не ведет безбожную жизнь, кто вооружается молитвой и дарами духовными, бесы не страшны.
— А еще я видел своих соседей ночью: Ягоду и Савву. – продолжал рассказывать Прошка — Они по дороге бегали голые. Я на следующую ночь хотел подсмотреть за кузнецом, и… почему-то проснулся, одетым в кафтан, дома, на полу… и ничегошеньки не помню, где был и что делал…
— Вот что я тебе скажу, Проша. Пусть это будет тебе твоим послушанием. Не суйся ни в дом их, ни в кузню!.. И своих родных, тем, что видал, пока не пугай. Ночью же, вообще, лучше из дому нос не кажи. Ночью для бесов завсегда вольготней свои козни обделывать. Ежели еще, когда в небе увидишь что непонятное, отвернись лучше, и уж тем более, не ходи никогда посмотреть, кто пролетел, куда?! Али опустился где, али позовет, чего доброго, к себе. Молись, крестись и проси Бога о помощи. Вот тебе каков наказ!.. Ну, а с кузнецом я познакомлюсь, пригляжусь к нему, а там и порешим, какое мнение о нем барину высказать. Как ни крути, а этот человек ему принадлежит…
Отпустив же мальчика, поразмыслив и отдохнув немного после обеда, священник велел сыну запрячь Белолобую в легкую коляску, решив, не откладывая дело в долгий ящик, ехать в Тихонькую и самому взглянуть, что за гусь такой к туда залетел…
Но отъехать он недалеко успел от своего села, когда лошадка его старенькая вдруг остановилась и захрапела, не желая идти вперед, будто за дубом у дороги, до которого не доехали шагов десяти, медведь залег в засаде. Перекрестился батюшка… и вовремя. Ибо тут же вышел из-за дерева… Мелех! Подошел к двуколке отца Алексия и, лыбясь ехидно, похлопав по шее насмерть перепуганную клячу, без всякого приветствия спросил:
— Что, дед? Не хочет в Тихонькую лошадка твоя? Она-то поумней тебя будет: понимает, что лучше туда не соваться. Знает, что моя теперь – та деревня!
Узнав по описанию кузнеца, батюшка возмутился:
— А с каких это пор, целая господская деревня, крепостному кузнецу принадлежать стала?
— Да потому как, на околице ее, грех расцвел! А я грех люблю и лелею. Потому садовника туда хорошего прислал: поливать и ухаживать за этим древом, и оно вот-вот плоды свои даст. И садовником этим у меня Мелех там. Не мешай дед и поворачивай оглобли, иначе лошадь твоя посередь дороги падет. Как тогда доковыляешь обратно?
— Добрые люди помогут пастырю своему! – смело ответил батюшка.
— Так я ведь расскажу добрым людям, что ты – сам грешник великий, хотя и в рясу вырядился. Ха-ха-ха! Расскажу вот, как в юности ты за старшими сестрами подсматривал, или…
— Не стращай меня грехами моими, бес, ибо и о том грехе, и о других, я исповедался давно, и отпущенье получил. Не людского надо бояться суда, но Божьего! Господь без тебя знает все мои прегрешения. Да и нет людей – не согрешающих. Об этом и в Писании говорится. В Святом же Евангелии еще и сказано, как прогонять такого нечистого, как ты! – с этими словами священник трижды быстро перекрестил беса в образе кузнеца, приговаривая: «Да воскреснет Бог! Да расточатся врази Его!..»
И черт исчез!.. Однако лошадка не переставала дрожать, всё ниже безвольно опуская голову и даже пробуя, как бы прилечь тут же, на дороге…
— Нет-нет! – принялся, торопясь, уговаривать животину священник. – До дому, до дому давай, Белолобая! Там отдохнешь. Там и попоим, и полечим. Потерпи, голубушка, немного. Испортил-таки супостат скотинку!
Отец Алексий аккуратно развернул коляску и, не погоняя лошадь, а как она сама могла идти, направил к дому. Решил сегодня больше не искушать судьбу, а завтра барыне начистоту всё изложить, что он думает о кузнеце, раз сами бесы напрямую за него вступаются…
17