Разогнав драчунов, она снова зашла в хлев, продолжая ворчать, а Скорлупкин забрался на крыльцо, потом неожиданно для себя ещё и взлетел на его перила. И тут уже, в укромном местечке отдышавшись, решил поразмышлять над услышанным. Первое, что выяснилось – это что он молодой, ещё не сформировавшийся индюк, понимающий человеческую речь и абсолютно не понимающий язык птичий, хотя на нём и изъясняющийся. И это приемлемо. Во сне вполне, так и могло быть. Да, но почему он постоянно думает, что это сон? И так уверен, что именно в таковом и находится? Ведь, если это сон, почему же так остро чувствуется боль? Он поднял больную лапу к глазам и ужаснулся! Одна фаланга раненного пальца опухла и из неё сочилась кровь. Бéгом он только усугубил рану, и это обстоятельство почему-то очень напугало его. Могла ведь возникнуть и гангрена!.. «Хотя, вряд ли – успокоил он себя. – До гангрены-то я уж точно проснусь…»
— Ах ты, подлец! – услышал он опять раздраженный голос своей хозяйки, спешащей с прутом в руке именно к нему. – Ещё на крыльце будешь мне гадить, супостат!
Скорлупкин обернулся назад и обнаружил, что действительно… нагадил. И вдруг сделал опять то же самое совершенно, причём непроизвольно. К ужасу своему он понял, что процесс естественных надобностей ему абсолютно не подвластен. Пока он разглядывал своё неприличное творение, упустил из виду старуху. А та с непонятной для её возраста проворностью, вмиг оказалась рядом и больно стеганула его прутом по спине. Чтобы не испытывать боль и унижение снова, Казимир соскочил с крыльца и прихрамывая бросился к кучке сородичей, собравшихся напротив бани, чтобы затеряться среди них. Вслед же ему неслись примерно те же слова, которые недавно он сам адресовал Пёстрому. Его больной палец мешал ему передвигаться, он испытывал теперь принеприятнейшие ощущения от каждого шага.
«Проклятье! – раздраженно подумал Скорлупкин. – Это все меньше походит на сон, теперь мне больно и спину, и ногу, но я все не могу проснуться! И постоянно преследующее чувство голода ни на миг не отпускает! И из меня постоянно брызжет! Что за гадство такое?! Что за наваждение?!» Он стонал и чуть не плакал, однако, повинуясь опять же инстинкту, усмотрев, что собратья «по перу» ловят на чёрных досках бани отогревающихся после ночи зелёных мух, занялся тем же. «Ничего, – успокаивал он себя. – Это же сон. Во сне можно…» Однако, пернатых было много, а мух мало. Он поймал не более трёх и тех так молниеносно заглотил, что не успел даже почувствовать их вкуса. Пёстрый тоже оказался здесь. Он несколько раз подходил к Казимиру с воинственным видом, и тот без боя уступал ему своё место. «Чё с дураком связываться?» Поняв, что таким образом: ни кишок, ни зоб не набить, Скорлупкин решил воспользоваться своим естественным преимуществом. То бишь человеческим интеллектом. Казя единственный из пернатых сообразил, что мух не ждать надо, когда они соизволят присесть перед клювом, а привлечь их чем-нибудь к себе. Как рыболовы привлекают рыбу прикормкой. Первым делом он похитил почерневшую кость у пса и отнёс её в клюве поближе к туалету, где мух было и побольше, и были они покрупнее и даже, кажется, позеленее и оттого аппетитнее. Положив кость на солнышке, он прилёг рядом и затаился в засаде. Результат был поразительным: мухи одна за другой садились на приманку, и новоявленный индюк-Скорлупкин ни разу не дал промаха! Он был на седьмом небе индюшачьего счастья. И глотая одну за другой приятно щекочущих глотку туалетных жирных мух, думал только об одном. Как хорошо, что из знакомых и родных никто при сём занятии его не видит. Но вдруг на кость легла знакомая, зловещая тень! Скорлупкин оглянулся и увидел того, кого и ожидал. Рядом стоял Пёстрый. Ехидно склонив голову набок, тот как бы спрашивал всем своим видом: «Ну что? Без тумаков, сам уйдешь? Или помочь?» Чуть не плача от злости и бессилия, Казимир уступил и это своё «ноу хау» наглецу и поплёлся к кускам шифера и рубероида, валявшихся за туалетом, под ними он надеялся отыскать червяков. По опыту рыболовов он знал, что в прелой земле под ними вполне могли водиться черви. Кое-как, приподняв клювом прилипший к грунту кусок шифера, он сразу увидел огромного дождевика, который пытался скрыться от яркого света в собственной норке, но не тут-то было! Казимир не сплоховал! Он схватил клювом беглеца, вытянул из норы, подкинул и на этот раз стал заглатывать деликатес постепенно, смакуя наисладчайший вкус жирной, живой верёвки, которая приятно щекотала в отличие от мух буквально по всей длине птичьей глотки. «Вот где протеин-то!» – с наслажденьем подумал Скорлупкин, как вдруг почувствовал ощутимый толчёк в плечо, от которого чуть не подавился. Конечно же, это был опять Пёстрый. Снова весь его вид говорил: «Ну, давай же подерёмся, наконец! Или ты не самец вовсе? И как всегда слиняешь, подлый трус?!» К стыду своему Скорлупкин предпочёл слинять. «Вот гад! — ругал он пернатого драчуна. — Я! Казимир Скорлупкин! С высшим образованием! Интеллектуал! Должен унижаться перед этой скотиной и оставлять ему ни за здорово живешь плоды своего человеческого разума и труда! А он без зазрения пользуется грубой, физической силой и наглеет всё больше! И я ничего не могу противопоставить индюку. Ну, а если я долго ещё не проснусь?! Да я… я же инфаркт из-за него во сне себе наживу! А, кстати, — вспомнил он, – действительно, почему так бесконечно длится мой унизительный сон?!»…
Однако птичий голод не дал долго размышлять над этой проблемой. Он снова вернулся к кости и прилёг в засаде, но мух на этот раз было мало, становилось жарко и насекомые похоже искали тень. Скорлупкина это натолкнуло на удачную мысль, что не плохо бы, раз охота сорвалась, провести эксперимент: попробовать уснуть в этом сне и проснуться, наконец, снова человеком. Он устроился поудобнее в пыли, закрыл глаза и сумел-таки вскоре задремать. И снились ему в птичьем сне одни птичьи деликатесы, даже те, которые он ещё и не пробовал, однако знал почему-то, что все они очень вкусны. Он видел и сочные кисти переплетённых навозных червяков, и суетящихся холериков-опарышей, и флегматичных слизняков, и колючих жуков всех мастей, и даже лягушат. Он пожирал в этом замечательном индюшачьем сне сии пищевые изыски в огромных количествах, но никак не мог наесться. Зато одно там было хорошо – там не было его злейшего врага — Пёстрого. И надо же было так случиться, что именно этот самый наипротивнейший индюк на свете и разбудил его, да ещё каким непотребным и гнусным образом! Казимир вдруг почувствовал тяжесть на своей спине да такую, что стало трудно дышать! Испугавшись, он спросонья хотел вскочить и убежать, но не сумел осилить этот груз. А когда оглянулся, чтобы понять, что происходит, то увидел на себе Пёстрого! Этот индюшонок был покрупнее Скорлупкина, однако Казимир не ожидал, что настолько упитаннее. «Блин! — подумал с горечью он — даже во сне я хиляк! Он ведь так и заклевать меня насмерть может!». Но планы Пёстрого были иными. Он крепко схватил пернатого философа за загривок клювом и прижал его головой к земле. Теперь Скорлупкин оказался ещё в более беспомощном состоянии. Но и это были лишь цветочки. Буквально через мгновенье Казимир ощутил, а может, ему все-таки показалось, что его… топчут! В самом прямом смысле этого слова! В интимном смысле птичьих отношений!
— Гад! – хрипел распластанный по земле Казимир! – Ты что удумал, извращенец?! Я же не она! Я — он! Он! Вы-вы-вроде бы?..
Но Пёстрый, то ли просто был дурак, то ли на самом деле извращенец, он преспокойно продолжал своё непотребное дело. Скорлупкину будто в утешение вспомнилась его любимая Древняя Греция и грязные сплети вокруг его кумира Сократа, который вроде бы тем же грехом занимался со своими учениками, однако… надо отдать должное Казе, даже в перьях индюка он сей грех презирал и не принимал ни в какую! И теперь от бессилия и возмущения плакал, вернее, плакал бы, кабы не был на данный момент птицей, потому, как известно, птицы плакать не могут. Однако аналитический ум Казимира выручил и тут, он откопал два вполне успокаивающих фактора. Что, мол, позорное унижение сие вовсе не смертельно, да и было недолгим – это раз! Пёстрый действительно довольно скоро спрыгнул с него. И второе: сон этот, кроме него самого, никто ведь увидеть не может. И позор, стало быть, останется тайной. Но эти доводы почему-то не очень-то всё-таки утешали Скорлупкина. Он продолжал лежать в буквальном смысле растоптанным в пыли и горевать над своею тяжкой судьбиной в этом проклятом сне, который не думает заканчиваться, и уж больно правдоподобен по физическим ощущениям. Но лежать так было опасно, это могло спровоцировать и других пернатых идиотов. Да и потом его птичью головку вдруг захлестнула совершенно не птичья ярость! Он вскочил на лапы и крикнул расхаживающему теперь с гордо поднятой головой насильнику, конечно же, на индюшачьем диалекте:
— Ну, погоди, гомосек проклятый! Ты у меня ещё пожалеешь!
Пёстрый оглянулся, и Казимиру показалась, что даже улыбнулся ему ехидно. И довольно ласково курлыкнул коротко что-то в ответ. Скорлупкин, кажется, даже понял на этот раз, что именно. Смысл сей короткой реплики был, похоже, в том, что то, что произошло между ними недавно, будет происходить теперь на постоянной основе, потому что он — Казимир, ему вполне понравился. И, кажется, даже игриво подмигнул! Все это ещё больше разожгло костёр ярости в Скорлупкине.
«Мигаешь, гад?! – уже тихо прохрипел в злобе Казимир. — Ну, ничего! Скоро тебе мигать будет нечем!»
Он теперь уже точно знал, как отомстить ненавистному индюку… не менее часа ему пришлось крадучись ходить след в след за своим врагом, выжидая удобного случая для расплаты. Наконец, момент этот настал. Пёстрый, греясь на солнышке, уселся на бревнах рядом с сараями, выставляя по-очереди под лучи жаркого светила то одно, то другое крыло. И от удовольствия жмурил свои бесстыжие зенки. Он, конечно, и предположить не мог, насколько бывают злопамятны и коварны натуры, подобные Казимиру. А тот давно всё продумал и верно двигался к осуществлению своей цели. Он бесшумно подкрался к врагу, хищно вытянул шею к его голове и, замерев, представил на глазу у Пёстрого большую, жирную, аппетитную и как бы очень желанную им сейчас, зелёную-презелёную муху. И выждав, когда ненавистный глаз открылся, ударил молниеносно и наверняка! И тут же раздался на весь двор истошный крик врага! Крик неимоверной боли, так ласкающий сейчас слух Кази. А вслед ему, не дав в полной мере насладиться, нёсся ещё более истошный вопль старухи:
— Ах ты, гадина такая! Ты что ж наделал, подлец?! Ты же ему глаз выклевал! Как же теперь жить-то ему бедному?! Вот я тебе!
Скорлупкин вполне готов был к отступлению, потому рванув по бревнышкам вверх, вмиг оказался на крыше сарая. Тут его бабка достать не могла. Сверху ему было хорошо видно, как Пёстрый кружился на месте, то, задирал голову вверх, то беспомощно опускал её и замирал, абсолютно, кажется, не понимая своими птичьими мозгами, что же такое с ним произошло?! И откуда эта боль? И что за непонятная напасть: видеть теперь только вполовину прежнего. Старуха не долго печалилась об одноглазом, потому как в избе раздался плач ребенка, и она поспешила туда. Вскоре она снова появилась на крыльце уже с карапузом лет трёх на руках. Он был упитан и, следовательно, тяжёл, а потому скоро был спущен с рук. Первым делом этот шустряк, перестав плакать, схватил палочку и бросил в рыжего кота, тот прямиком – на сарай, где, увидев Скорлупкина, сразу всем своим видом показал тому, что не доволен непрошенным гостем на своей крыше. И тут же стал теснить Казимира к краю её. Спрыгнув неудачно на больную ногу, Скорлупкин окрылённый победой над Пёстрым, пообещал и Рыжему выклевать глаз. Войдя в боевой раж, хотел ещё продолжить угрозы, но тут услышал с крыльца до боли знакомый и приятный звук. Старуха занырнула рукой в фартук, пошарила там, а потом достала и приставила к уху сотовый телефон.
— Але-але, внучек! Это ты?! Здравствуй! А это я! – Бабка освободила от платка одно ухо и принялась кивать головой, повторяя за собеседником окончания фраз. — Хорошо, поняла. Приедет Паша. Так. Завтра утром. Ага. Останется до понедельника. Так. Славку, значит, заберёт. Ага, поняла. Денег на телефоне у тебя нету. Ага… Стой! Стой! Вот те, на?! – Пряча аппарат опять в фартук, проворчала старуха. — Как телеграмму передал и отключился. Ни поговорить, ни спросить толком ничего не успела.
Бабкин правнук Славик давно уже дёргал её за подол, и она, наконец, обратила на него внимание: