«Везет дуракам. Какие вещи дарят. Ну, ничего. Мы поправим это дело». Подложив еще дровишек и дождавшись, пока она уснет, Лариса стянула пальто со своей спасительницы и быстро удалилась в направлении киосков.
Пальто никто не купил. Но за воротник бутылку вина все же дали. Похмелившись, когда боль головная исчезла и Лариса стала способна мыслить, она снова стала ругать себя и корить. «Вот сволочь! Ну и мразь же я! Пальто украла у дурочки. У той, которая от холода спасла меня. Согрела ночью. Которую, как ребенка, всякий обидеть может. Эх! Ну что ж за дрянь я?! А, может, я всю жизнь такой и была?! А?!»
Днем стало еще холоднее. Подул северный, пронизывающий ветер, он поднимал желтые листья и кружил их вместе с редкими снежинками. Лариса видела, как мерзла бедная дурочка. Она мела непослушные листья, съежившись. Трико да детская кофточка вряд ли давали ей хоть какое-то тепло. Она то и дело дула на побелевшие пальцы и, по-дурацки похохатывая, повторяла то и дело с некоторой досадой:
– Зябко. Ага. Зябко. Там обогреют зато. Ага. Обогреют. Ага.
Лариса, глядя на нее, куталась в пальто. От стыда хотелось напиться. Но было не на что. И тут ей пришла вдруг шальная мысль. «А пусть! Пусть этот день будет последним в моей жизни! Хватит себя и других мучить. Сегодня покучу последний разок и амба! Прочь из этой жизни!.. Раз последний денек этот мой, пусть меня все простят». И она решительно направилась к бабе Наде.
– Здорово, баб Надь. Жива, что ль?
– Жива, пока. Слава Богу. А это ты, Лар? Тебя не узнать. Ты что ж в пальто, а без чулок?
– А! Не обращай внимания. Я ж в бараке обитаю. А там сброд всякий. Все было, и чулки были, да стянули. Ну и Бог с ними. Я вот че пришла, баб Надь. Мне денег тысяч тридцать надо – взаймы.
– Зачем это, Лар? – настороженно спросила старушка.
– Комиссию прохожу на работу. А сейчас все платное, сама знаешь. Так говори скорей, дашь? Или работу терять?
– Конечно, дам, Лара. О чем разговор?
Она ушла в комнату и вскоре вернулась с деньгами и чулками.
– Вот одень, а то на комиссию неудобно так идти-то.
У Ларисы появились на глазах слезы.
– Прости меня, баб Надь, непутевую. Не поминай лихом.
– Да за что ж мне прощать-то тебя, Ларочка? Давай устраивайся да берись за ум. Говорят, пить ты стала еще крепче. Сколько я говорила тебе, переходи ко мне жить.
– А, ладно, баб Надь. Спасибо еще раз. И Лешику, пожалуйста, привет от меня передай.
– Я молюсь за тебя, Лара. Каждый день молюсь, – перекрестила Ларису вслед старушка.
Довольная Лариса с зажатыми в кулаке деньгами снова появилась на рынке. «С чего начать-то? С чего начинают люди свой последний в жизни день? В голову ничего не идет. Значит, надо поправить ее». Она купила вина, шоколадку и сигарет. Оглянувшись и не увидев поблизости блюстителей порядка, с удовольствием приложилась тут же к горлышку бутылки. После вина захотелось есть. Но за многие годы, не видя мяса и сладостей, она вообще к ним охладела. Зато хлеб, мягкий и теплый, очень любила. Купив буханку свежего, высокого, душистого хлеба, с удовольствием отломила нежную, хрустящую корочку и стала есть. Какого же необычного вкуса был этот хлеб! Ведь Лариса считала, что он последний в ее жизни. Она еще раз поднесла бутылку к губам, как вдруг ощутила на своем плече тяжелую руку. «Милиция!» – мелькнула по привычке пугающая мысль. Но оказалась это – Люба-дурочка.
– Дай. Ага.
Лариса напугалась, что пальто она свое требует. Ведь если люди поймут в чем дело, то за дурочку могут и побить.
– Че те, дура? Это мое!
– Есть дай. Ага. Хлеба дай. Ага.
– А-а. Хлеба? Да на весь.
Дурочка улыбнулась, взяла протянутую буханку и с огромным удовольствием стала есть хлеб, как будто и для нее он был последним.
Лариса тоже улыбалась, ведь нет ничего приятней на свете, чем дарить людям радость. Тем более, таким открытым и чистым душам, как дети или дурачки.
– Ну что, вкусно? То-то. Мне вино. Тебе хлеб. Поделили по справедливости. Да?
– Вино да хлеб. Ага. Хлеб да вино. Ага? – вдруг подмигнула ей хитро дурочка и пошла прочь, волоча за собой метлу, то и дело оглядываясь на Ларису и посмеиваясь над чем-то.
– Вино да хлеб, – повторила Лариса. – Что-то знакомое. Да я, всегда покупаю вино и хлеб. Сейчас, правда, хлеба уже нет.
Она снова подошла к хлебному киоску и купила еще хлеба, а потом еще вина. «Пойду-ка я на свое любимое место».
Придя на свою полянку, она обнаружила, что угольки еще тлеют. Дурочка натаскала дров много. Лариса подложила веточек и раздула небольшой костерок. С ним стало намного уютней. Она выпила вина, помянув маму, сына. Потом выпила еще и помянула тетю. Потом на полянку к ней в гости пришел пес и сел напротив Ларисы в ожидании хлеба.
– О! Чапа пришел. На, дорогой. – Она кинула ему кусок хлеба, который пес проглотил, не жуя.
– Ну, ты молоток, Чапа. А может, ты не Чапа, а Чаба? Так папка нашу собаку называл. Папка, – повторила с удивлением она. – Я никогда его так не называла. А-а. Сегодня ведь последний день. Сегодня любые чудеса, наверное, могут быть. Да и потом, он ведь тоже человек, и не чужой. И чем он хуже меня? Я ведь почти повторила его жизнь. Нет. Надо и папаньку помянуть.
Выпив еще вина и здорово уже захмелев, она подняла взгляд над костром и на месте пса увидела отца. Чему нисколько не удивилась.
– О! Папка?! Молодец! Легок на помине. Вдвоем повеселее будет. Хлеба хочешь? На. А винца? Нет? Ну ладно, поешь хотя б, поешь. Ты ведь как-то просил поесть.
Отец с жадностью поедал хлеб, почти не глядя на Ларису, лишь изредка, как-то с опаской, поглядывал на пламя костра. А Ларису вдруг обуяло страстное желание выговориться. Ей захотелось рассказать отцу всю свою жизнь с самого раннего детства, все свои желания, мысли, страдания и мечты. Ведь он же абсолютно ее не знал. Она говорила долго и с чувством, так долго, что язык даже устал, и костер давно потух, а когда она закончила говорить, то увидела, наконец, что и отца уже нет на прежнем месте. И вина нет, и хлеба, только крошки от него остались, где отец сидел. Лариса вздохнула глубоко, но с облегчением.
– Вот и хорошо. Хорошо, что мы поговорили по душам. Я хоть высказала все, что хотела. Он теперь доволен. Ведь и накормила я его. И объяснила все. И простила его и прощенья попросила. И почему я его так долго ненавидела? Может, надо было просто попробовать его простить еще тогда? И полюбить? Ведь красивого, умного да доброго любой полюбить сможет. А ты попробуй полюби вот такого… Эх! Ну почему нет второй жизни, чтобы прожить ее набело?! Ведь первую-то все только учатся жить. Она ж, как черновик. Ведь все мы ее, как правило, жизнь эту первую и последнюю просто запороли!.. Но нет второй… А раз нет, так и что ж мечтать? Да и вообще мне сегодня уже не о жизни думать надо.
Она встала, поеживаясь от холода, и снова с тяжелой головой поплелась к рынку.
День был богат на неожиданные встречи. Похмеляясь у киоска, Лариса разглядела в толпе Светлану с внуком на руках. Быстро нащупав в кармане шоколадку, Лариса догнала их и вручила ее ребенку.
– Возьми, маленький. Помяни родных моих, золотце.
– Спасибо, Лариса, – поблагодарила за внука Светлана, — я и тогда всё равно поняла, что это была ты. – Ну, как ты, Лар? Как жизнь-то у тебя? – участливо спросила одноклассницу.
– А что, жизнь? Она хороша уже тем, что конец у нее есть. – Сказала и пошла прочь.
– Спаси тебя Господь, – перекрестила ее вслед Светлана.
Хоть и последний день, а настроение у Ларисы было неплохое. Хотелось раздавать все налево и направо. Правда, и раньше никогда она не была жадной, но раздавать, и одаривать людей ей было просто нечем. А сегодня, хоть и чужие деньги, она с легкостью раздавала и попрошайкам и тем, кто спрашивал и не спрашивал, было все равно приятно. И вот, наконец, когда купила она последнюю бутылку вина то, пошарив по всем карманам, обнаружила, что денег больше нет. Даже на закуску. Подошли к концу не только деньги. Подходил к концу и последний день ее жизни. Наступил вечер, стало еще холоднее. Вино уже не лезло, даже «Улыбка», потому что была она ледяной. Хотелось чего-нибудь горячего. Из маленького летнего кафе шел дурманящий запах кофе. Лариса не выдержала и зашла. Окинув зал нетрезвым взглядом, подошла, как учила когда-то Томка, к молодой парочке, ведущей милую беседу под звон маленьких ложечек.
– Ребятки, угостите кофейком, горячего охота, забыла уже и вкус его. А я винца вам плесну.
– Твари! Нигде покоя от вас нет! – с шумом отодвинула от себя чашечку девушка и пошла вон из кафе, продолжая ругаться. Парень поспешил за ней.
А Лариса, хмыкнув только, поспешила к их чашечкам. Перелила кофе в одну посуду, предвкушая огромное удовольствие. Но не успела сделать и глотка, как почувствовала, что поднимается в воздух. Хозяин кафе, огромный парень, схватил ее за шиворот и поволок к выходу. За дверью дал ей такого пинка, что она подлетела над землей и просто чудом приземлилась на ноги. Стало очень обидно, и она расплакалась.
– Я последним сегодня делилась, а ты кофе оплаченное пожалел?! Буржуин! – кричала закрытой двери. – Хозяева жизни! Взяли и выпиннули! Всю жизнь меня пинаете! И счас. Выпиннули вообще из жизни!.. Чтоб вы сгорели!..
Успокоившись немного, посмотрела вокруг. Совсем стемнело. Люди спешили по домам, к теплу, свету и уюту. Дрожа от холода и похмелья, Лариса поплелась к железной дороге…
Перед тем, как взобраться на насыпь, допила вино. Лариса его и не хотела вовсе. Но без него боялась задуманного. А ведь даже в завтрашний день путь ей закрыт. Что ей в нем делать? Без денег и в долгах. И нужно пережить холодную ночь. А каждая ночь все холоднее. Барак вот-вот снесут. В нем уже отключили свет. Да и что ей делать в этих будущих днях, когда она уже в сегодняшнем, в свои сорок с небольшим, конченная, опустившаяся алкоголичка, которая забыла, когда в последний раз была в бане. В жизни она совершила все худшее, что, наверное, только бывает. И ничего не нажила в ней, кроме чужого и собственного презрения к себе. И что еще мешало ей продолжать жить, так это Томкина победа. Ведь она могла скоро пасть еще ниже ее, на радость бывшей подруге. Все шло к этому. Лариса это чувствовала, а потому лучше уж смерть! Нельзя было доставить Томке такое удовольствие. Допив последний глоток вина и бережно поставив пустую бутылку на видное место, она, уже сильно пьяная, с большим трудом взобралась на насыпь железки. Только здесь почувствовала, как устала. Устала от полной вечных проблем и всяческих забот жизни. Она положила голову на обжигающий холодом рельс. «Может, услышу сейчас стук приближающихся колес, мчащегося круглого железа, которое освободит меня от всего». Но она ничего не успела услышать, потому что вдруг, неожиданно для себя, уснула…
Но во сне ничего не увидела. Да и спала очень недолго. Потому что почувствовала дрожание рельса под головой, а затем и взрывоподобный, оглушительный рев локомотива. Когда, наконец, разомкнула тяжелые веки, то была тут же ослеплена летящим на нее из темноты прожектором. Даже отуманенный разум совершенно точно подвел черту: «Это конец! Ничего уже не поделать. Колеса слишком близко!»
«Ну и пусть», – была ее последняя мысль. Бешено вращающиеся железные диски срезали ей голову так же легко, как ножницы разрезают серпантин.
Странно, но она даже не почувствовала боли, голова с открытыми глазами покатилась под откос и продолжала при этом мыслить: «Вся боль, наверное, осталась с туловищем, которое уволок поезд. А, может, я спьяну ничего не почувствовала?»
Несколько раз, ударившись лицом о щебень, голова упала в лужу под насыпью, стукнулась о затопленный в ней автомобильный баллон и мягко опустилась затылком на дно.
«И все-таки я утонула», – мелькнула в ее голове теперь-то уж точно последняя мысль. Потому что фонарь, светивший со столба в прозрачную осеннюю воду, стал медленно гаснуть в ее глазах…
Наступила непроглядная тьма. И тьма эта была долго, очень долго. «Но раз, раз я это ощущаю и замечаю свои ощущения, значит, я мыслю? А значит?.. Живу?!» А еще через некоторое время она почувствовала, что у нее есть тело и будто стоит она вертикально. Но какое оно теперь это тело? Она хотела поднести руку к лицу, чтоб хотя бы потрогать его. Однако совершенно четко поняла вдруг, что этого ей просто нельзя. На это нет пока воли Того, Кому все тут подчинено. Мысли были ясны, как никогда при земной жизни. Насчет всего тут было одно единственное, правильное и истинное суждение. И оно говорило ей, что мрак не один в неземном пространстве. Он несоизмеримо меньше и незначительнее… Света… Да-да. Света. Он уже был здесь совсем рядом, но совершенно иной по своим свойствам и природе. Именно его она сейчас почувствовала сзади. Именно почувствовала, а не увидела. Находясь к нему спиной, она ощутила его легкое, ласковое прикосновение, и даже по этому краткому контакту почувствовала, что несет он в себе не только абсолютную не земную чистоту, но и… живое, именно живое участие к её особе, проникая в неё, во всю одновременно и тут же наполняя необъяснимо, вполне ощутимыми: чувством совершенного покоя и безграничной, отеческой любви к ней. Хотелось даже от такого легкого и ещё очень краткого прикосновения чудесного Света пасть на колени и плакать. Плакать от радости и этих, впервые ощущаемых неожиданных, но столь блаженных чувств…. Однако лучик света этого, она уже вскоре стала совершенно точно, ощущать спешно покидал её сущность, будто заблудившись случайно, по ошибке прикоснулся к ней. И плакать, а скорее безутешно рыдать захотелось уже от горя… Потому что Свет — Этот – Свет Царства Небесного. Это она уже успела понять, совершенно точно, как и то, что Царство это Небесное, устроенное Создателем всего сущего, для вечного счастья людей… оказывается, вовсе не про нее! Ведь, чем больше хотелось ей обернуться, тем дальше удалялся от нее волшебный Свет. И она поняла, что просто недостойна Его. Минует ее Царство Небесное, в которое ей верилось и не верилось при земной жизни. Хотя и многие хорошие люди рассказывали о Нем, убеждали и призывали ее к Вере. К жизни по вере. А теперь? Теперь уже ничего не изменить… А так хотелось ей сейчас, хотя бы обернуться, хотя бы на миг осветить лицо своё Святым Сиянием, источающим еще и не сравнимый ни с чем аромат, благоухание которого тоже слегка коснулось ее. Хотелось улыбнуться этому Свету и порадоваться, хотя бы недолго, вместе с достойными этой Небесной обители. Так хотелось вместе с ними воспеть, восхваляя и славя Величие Бога. Ведь она различала, как бы издали и пение действительно ангельских голосов и не земную музыку. И нельзя было определить человеческими словами ту волшебную гармонию этих неземных звуков и голосов, заставляющих трепетать и радоваться каждую клеточку души. По всему немногому, что было дано ощутить ей как бы издали и всего на мгновение. Но и за мгновение лишь была понятна бесконечная утрата, того великого и вечного блаженства и счастья, которого она лишила себя – сама! Да. Это она тоже совершенно отчетливо сейчас поняла. Ибо здесь лгать ни кому-либо, ни себе – было невозможно…
Свет удалялся от нее все дальше. А приближаться стало то, что она заслужила. Хотя тьма, приближающаяся к ней, становилась все мрачнее и страшнее, она, к удивлению своему, обнаружила, что стала различать в этой кромешной темноте какое-то движение и звуки. Глаза ее разглядели, наконец, огромное скопище людских тел. Все было здесь в постоянном движении. Тела человеческие изгибались и дергались в неестественных позах, словно в конвульсиях. Потому что между ними сновали, ползали и летали чудовища. Их приходилось несколько на каждую грешную душу. Они ни на мгновенье не оставляли людей в покое, причиняя им всяческие мучения. Царство Небесное не зря называлось Небесным, из-за своей возвышенной и неземной природы. Здесь же все было удивительно приземлено. Земные краски были просто разбавлены грязью. Было душно, и царили самые отвратительные, но вполне земные запахи. В этой вотчине князя тьмы властвовал голый натурализм. Люди были наги, тела их грязны и запущены и представляли отталкивающее, ужасное зрелище. Еще ужаснее выглядели их мучители – хозяева этого страшного места. Только безвыходность заставляла терпеть бедных людей омерзительную внешность своих истязателей. С немыслимыми и уродливыми членами ужасных тел, принимавших запросто тот или иной пол. Их гадкие, вибрирующие, изгибающиеся и пульсирующие движения, отвратительные голоса, непотребные звуки и вонь, какую они распространяли, всё вместе взятое в мгновение убило бы на Земле, ибо это стерпеть было выше сил человеческих, но здесь как и в Царстве Небесном умереть было нельзя. Между тем эти твари обладали полной властью над людьми, попавшими сюда. И пользовались неуемной фантазией своей в издевательствах и пытках над ними. Казалось, они готовы были взорваться от собственной ненависти к роду людскому. Ни одному, самому извращенному грешному человеку не пришло бы на ум то, что творили в своем владении над людьми бесы. Их даже не скотская, а сверхъестественная извращенность, не могла насытиться, и всю жажду похоти своей они обрушивали на людей снова и снова, не взирая ни на их пол, ни на внешность. Самым страшным было, пожалуй, то, что знали они все о каждом и читали мысли любого несчастного. И делали с ним именно то, чего он боялся и не хотел больше всего. Зная каждый грех человека в его земной жизни, каждый его поступок, тайные грезы и желания. При каждом роптании своей жертвы и мольбе, они тут же со злорадством напоминали ей: «А помнишь, как ты?! А помнишь?! А помнишь?!»
Плач, стоны и душераздирающие вопли – с одной стороны, и рев, хохот, шипение, визг и свист – с другой, заполняли все пространство ада…
«Неужели и мне здесь уготовано место?!» И что-то внутри ее ответило: «Да».
Хотелось кричать! Звать на помощь! Но кого?! Бога?! Но в этом месте уже поздно! «Ведь Он и так долго терпел мои грехи и ждал от меня шагов навстречу. Но… Но их не было. Была прожита пустая, никчемная, грязная, эгоистичная жизнь. Ведь никого я, в сущности, не любила. Сына? Но даже для него я ничего не успела сделать. А ведь даже вера без дел – пуста! Бога? Бога я разве любила? Нет. Проклинала…» Все грехи ее всплыли, как поплавки из воды. И ничего! Ничего, кроме них! Ни одного хорошего дела, чтобы прикрыть хотя бы один из проступков…
Бесы как будто не замечали ее. Но она понимала, что долго так продолжаться не может. Кто-нибудь из них заметит ее и тогда… Вся душа сжалась в комок. Но не уйти, не убежать отсюда. Не убить себя здесь во второй раз. И вдруг знакомый голос, обращенный к ней!
– А-а! И ты здесь! Ха-ха! Чистюля наша совестливая! Я говорила, я говорила, что ты хуже меня! – Это была Томка.
Два мерзких создания тащили ее по грязному, скользкому полу за веревку, накинутую на шею. Она, как и все, была абсолютно голой и грязной. И хотя над ней уже порядком наиздевались, увидев подругу, она нашла все же силы, чтобы злорадствовать.
– Ты хуже, хуже меня! Тебе Царство Небесное не показали! А мне показали! Показали! И я там видела кое-кого, но тебе не скажу! И ты никогда не узнаешь! Не узнаешь! Потому, что ты – хуже меня! Хуже! И тебе достанется больше от них! Больше!
Омерзительные твари после слов Томки разглядели, наконец, Ларису и бросились к ней, воя и визжа, радуясь новой жертве. Но пока они не дотрагивались до нее, витали вокруг, пугая, возможно просто смакуя и предвкушая свои садистские удовольствия.
Лариса хотела закрыть глаза, заткнуть уши, присесть, сжаться в комок, но ничего из этого она не могла сделать, она, похоже, уже подчинялась их воле. И тут она услышала еще один знакомый голос. Цокая уродливыми копытами по скользкому зловонному полу, подошел почти вплотную к ней огромный и, пожалуй, самый страшный из виденных ею здесь демонов.
– Что, значит, всё-таки хочешь со мной, раз здесь? – снова задал он свой коронный вопрос.
И весь ад заголосил, загоготал и завизжал, радуясь, видно очень любимому здесь вопросу.
– Я вижу, что ты узнала меня, – продолжал он. – Вот посмотри и полюбуйся, каким я стал, благодаря твоим похотливым желаниям и мечтам, в которых ты боялась сознаться себе даже во сне. Теперь стесняться некого и ни к чему. – Он достал из складок своей кожи часы на цепочке и разбил их об пол. – Час твой пробил! А вот времени здесь не существует! Теперь насладимся друг другом вдоволь! Ха-ха-ха. У нас впереди – вечность! Так придумал — Тот, по Чьему вы образу и подобию! Если не нравится, ругайте Его! Ха-ха-ха-ха. – И снова ад заполнили звуки, от которых людей, находящихся здесь, повергло в дрожь и тошноту одновременно. Так ликовал ад!
– Господи! – взмолилась Лариса в страхе. – Я знаю, что поздно, но все-таки молю: прости! Прости и помилуй!
– Нет! Ты уже наша! Ты наша! – гудел ад ужасными голосами.
Крики подавляли в Ларисе волю. Она разрыдалась, убитая бессилием и безнадежностью. Но вдруг сквозь страшный рев нечисти, услышала слабый, измученный голос отца своего.
– Не верь им, Лара! Молись! Молись всё-равно, дочка!
Яростный вой заглушил его голос.
А Лариса снова взмолилась Богу.
– Ты наша! Наша! – заглушал ее мольбы ад.
И вдруг сзади, со стороны покинувшего ее Света, она услышала такой же слабый, но спокойный и уверенный в хорошем исходе голос матери.
– Ларочка. Открой глазки. Нельзя сейчас спать. Нельзя!
– Глазки? Мама, я сплю?
– Да, милая. Просыпайся скорее!
– Господи! – взмолилась Лариса в третий раз. – Пусть будет это действительно только сном! И тогда, проснувшись, я буду другой, Господи! Я встану на путь истинный! Господи! Господи, спаси и помилуй!
– Надька с Веркой и Любкой, проклятые, молятся за нее! Ну ничего! Все равно наша будешь! – вопили бесы.
Но тут Лариса услышала оглушительный рев, принадлежащий уже не аду, а чему-то земному, знакомому и уже забываемому. Под Ларисой все задрожало, она открыла, наконец, тяжелые веки и была ослеплена ярким прожектором мчавшегося на нее поезда. На этот раз она в мгновенье ока оказалась на ногах. И успела бы не раз благополучно уйти с пути поезда, если бы не бесы, вцепившиеся ей в ноги. Она видела еле различимые их отвратительные сущности.
«Вот так, наверное, и погибают люди без видимых для окружающих причин, – подумала она. – Неужели, Господи, ты не дашь мне шанс после ужасов, увиденных мною?!»
Она закрыла глаза, не в силах ничего понимать и предпринимать. И когда приготовилась к очередной и, быть может, самой настоящей смерти, неведомая сила вдруг так ударила ее в плечо, что покатилась она с насыпи прямо в лужу, ударилась головой о действительно затопленный в ней баллон, но тут же выскочила из лужи, и бросилась, не оглядываясь, бежать прочь что есть духу. А сзади злые колеса, а может быть, и демоны, не сумевшие погубить ее, кричали вслед: «Ты наша! Ты наша! Догоним! Догоним! У-у-у!..»
Лара в ужасе убегала, сама не зная куда, от страшного места, но усталые ноги привели ее все-таки к бараку. Лишь около крыльца она остановилась перевести дыхание. Только что она стояла между тьмой и Светом. Теперь же она находилась как бы между двумя чувствами: страхом и тоской, что ожидает ее показанная участь. И радостью, и надеждой, что жива, а значит, можно ее все-таки изменить.
21
Какими прекрасными казались ей теперь холодный, осенний вечер, звездное небо над головой и даже грязный развалюха-барак. «Господи! – в сердцах подумала она. – Ну, какие же мы дураки. Как прекрасно все, что вокруг нас, созданное Тобою. Как много мы все имеем. Как просто и легко жить с Тобою в сердце. И делать-то ничего, собственно, и не надо, жить лишь да исполнять Твои заповеди. А все остальное Ты бы простил, правда, Господи? А мы? Мы ничего не замечаем. Мы ничего не понимаем. Мы вечно недовольные. Нам вечно что-то не хватает. И мы сами превращаем жизнь свою на земле – в ад! Ах, Господи-Господи!.. Спаси и помилуй нас всех – детей Твоих непутевых».
Слезы умиления потекли по щекам Ларисы. Когда она отворила дверь своей темной комнаты, они еще бежали по ее щекам. Но вдруг! Опять, совсем близко, она услышала голос своей мамы.
– Ларонька? Наконец-то я нашла тебя. Слава Богу!
– Мама? – уже ничему не удивляясь, спросила Лариса темноту.
– Нет, Ларонька. Это я – Вера. Подружка по несчастью твоему. У меня свечка есть, Лара. А есть ли у тебя спички, чтоб огонек зажечь в жилище твоем?
– Веруня! – узнала, наконец, подругу Лариса. И бросилась к ней навстречу.
Они долго обнимались и целовались.
– Как я рада, Вера! Как я рада, что мы снова вместе. Я такое чудо сейчас тебе расскажу!
– Нет, Ларонька. Нет. Извини, пожалуйста. Но возраст и здоровье такое у меня, что первой я должна тебе о чуде поведать. О самом расчудесном чуде, тебя касаемом. Если б я в Бога не верила, то, узнав о чуде этом, обязательно уверовала бы. А так, я еще раз убедилась в безграничной любви Божьей к нам, грешным… Приготовься, Лара… Возьми себя в руки… Ларочка, дорогая!.. Твой сынок, Максимушка… Жив! Радуйся, Лара! Славь Бога Всемилостивейшего! Цел! Невредим! Красавец! И замечательный парень!
– Ха-ха-ха-ха! – раздался в ответ хохот Ларисы. – Что ты несешь, бабка! Разве шутят этим?
– Ларочка. Вот именно, что бабка. А значит, говорю серьезно и от души. Выслушай спокойно все по порядку.
Вера начала свой обстоятельный рассказ. А Лариса зажгла свечу и, явно охладев к Вере, с недоверчивой улыбочкой стала потихоньку переодеваться и выжимать мокрую одежду.
– Когда ты отвечать на мои письма перестала, я забеспокоилась, – рассказывала Вера. – И написала письмо самой Екатерине Дмитриевне. Она долго тоже не отвечала. Я еще раз написала и получила ответ: «Сын у нее утонул. Не до тебя ей». И я подумала, что, может, и действительно тебе не до писем сейчас.
Подсчитав, когда ты освободиться должна, и прибавив маленько сроку для верности, поехала к тебе в Самару, но тебя уже не застала, тебя снова осудили. Что, где и чего – о тебе никто не знает. Только баба Надя – соседка твоя, сказала, что на могилку к сынишке твоему под Киевом ты так и не попала. Я же каждый отпуск езжу по святым местам. И этой осенью поехала в Киево-Печерскую Лавру. Там-то меня Господь и надоумил посетить могилку твоего сынка. Давай искать ее. И разыскала. Только могилка не сына оказалась, а мужа твоего бывшего. Потеряв сына своего и страшно боясь, что сына своего ты заберешь от нее, обезумела, видно, твоя свекровушка и пошла на тяжкий грех. Тебе солгала, что сынок утонул не ее, а твой. А ему всю жизнь лгала, что ты умерла в тюрьме давно да далеко. А как узнал он от меня, что жива ты – очень обрадовался. Я о тебе правду только рассказывала, что женщина ты спокойная, хорошая и в Бога веруешь. Просто с судьбой тебе не очень повезло… А он? Он просто замечательный парень. И на бабушку зла не заимел – простил. И твоя судимость его не оттолкнула. Он уже и в армии отслужил, и женился, и работает автослесарем.
После пережитого видения, чудесного спасения и странных рассказов Веры, и вообще от ее неестественного появления здесь да ночью ум Ларисы отказывался принимать происходящее за реальность.
«А может, сплю я? Или это бес опять издевается надо мной? Они ведь могут прикинуться кем угодно. Прогнать ее? А может, ударить чем-нибудь?! Боже, что со мной опять?! Я схожу с ума? Господи, спаси меня! Пусть она исчезнет и не мучает меня больше. Я так устала. Так устала…»
Тут из пальто Ларисы, которое она вытряхивала, выпали прихваченные ею в кафе две маленькие ложечки. Они упали на пол крест-накрест. Нагнувшись за ними, Ларису вдруг пронзило давно затерянное в памяти воспоминание.
Две ложечки причастия. Такие же маленькие, но запомнившиеся на всю жизнь. Так поразившие ее в детстве. И предсказание… Предсказание бабы Нади о чуде. Чудо, которое должно было свершиться в ее жизни. «А может, это и есть то самое чудо? Может, действительно жив мой сынок?»
– Вера, перекрестись, пожалуйста, если ты не черт. Так. Ну, хорошо. А доказательства у тебя есть хоть какие-нибудь? – уже с надеждой в голосе спросила Лариса.
– Все есть, Ларочка. А как же? И фото, и письмо.
Лариса буквально выхватила фотографию из рук Веры и кинулась к свече.
– Он! – закричала она. – Он!!! Сердце материнское не обманешь! Правда, ведь, Вера?! – Она бросилась целовать фото, не замечая даже, что мнет его. – С девушкой стоит, – уже плача, произнесла Лариса.
– Так это жена его — Юленька. Замечательную женушку он выбрал – верующую.
– А на руках у него кто? – уже догадываясь, но, не веря в такое, вдруг обрушившееся на нее огромное счастье спросила Лариса.
– О-о! Ни за что не догадаешься, бабушка Лариса, как внучку твою зовут. Да мучить не стану тебя, открою секрет. Зовут этого ангелочка – Ларисонька. Да-да. Так папочка ее захотел, в честь мамы своей. Сынуля твой не побрезговал осужденной матерью. Всегда любил тебя.
Лариса рухнула на пол без чувств… Но вскоре пришла в себя на руках у Веры и разрыдалась, надолго уткнувшись ей в грудь, словно матери своей, изредка прерывая плач отдельными фразами.
– Они такие чистые… Красивые… Лица светлые… А я?.. Дрянная… Алкашка… Зэчка… Мне стыдно… Я в бане уже, сколько не была…
– Ну что ты, милая? Что ты? – успокаивала Ларису Вера. – И в баньку мы с тобой сходим. И в церковку. Прямо завтра же. И пить заречемся. От пития чрезмерного – зло одно. Особенно женщине. Нам ведь внученьку, Ларисоньку, нянчить надо, а как, пьяная если? Пьяных детки боятся.
Всю ночь провели они в обнимку, бесчисленное количество раз перечитывая письмо сына.
«Дорогая мамочка. Ничего не думай зря. Я люблю тебя очень, что бы там ни было. Если б ты знала, как мы с Юляшей обрадовались, что ты у нас есть. Ведь Юля – сирота. А, значит, и у нее теперь мама будет. А у Ларисоньки теперь две бабушки – старая и молодая. Приезжай скорее к нам. Да оставайся жить у нас. Дом у нас большой, места всем хватит. И старая бабушка видеть тебя очень хочет, чтоб прощенье у тебя попросить. Ведь старая она уже и здоровья слабого, очень переживает. А Юля в положении – сына ждем. Тяжело ей одной-то будет. Очень ждем тебя. И крепко целуем. Сын твой, Максим».
До утра и Лариса рассказала о своем чудесном видении – сне. О том, как чуть не сбылось предсказание цыганки. Но сбылось, зато теперь предсказание бабы Нади. И еще поведала Лариса Вере о своей давней и самой сокровенной тайне. О том, что отец настоящий сына ее – Алексей – подельник по первой судимости, который до сих пор не ведает об этом. Теперь же, узнав, что сын жив, и Лариса и Вера обе считали, что сказать ему об этом необходимо. Чудеса же не исчезли с наступлением нового дня. Когда женщины собрались в баню и уже хотели выходить, явился нежданно-негаданно легкий на помине Алексей.
Поздоровавшись, он поставил бутылку вина на стол со словами:
– Знаю, Лариса, радость у тебя. Баба Надя вчера сказала, что сын твой жив, оказывается. Поздравляю тебя. Давай, выпьем за хорошую новость. А потом… Потом помянем нашу знакомую…
– Что? Баба Надя? – испуганно спросила Лариса.
– Нет, Тамара. Подруга детства нашего. Сегодня ночью. В котельной повесилась. Уже в морг отвезли.
Вера с Ларисой переглянулись и покачали головами.
– Только вечером ее видел, – продолжал Алексей. – Тоже сказал ей о сыне твоем. Думал, вместе сегодня к тебе придем. А вышло вон ведь как… Ну? Давай стаканчики.
Алексей в последнее время тоже стал много выпивать. Брился не каждый день, ходил кое-как, неряшливый и помятый. Махнул на себя рукой, живя без цели в жизни – а бы как.
– Что ж, один-то? А себе? А подружке?
– Она не пьет… И я… Не пью… Теперь, – как-то неубедительно проговорила Лариса, глотая слюну и ощущая дрожание в руках.
На что Алексей недоверчиво хмыкнул.
– Да ладно тебе. Не смеши людей. Давай. Винцо хорошее. И повод. Если поминать рано, так за радостную весть Сам Бог велел.
– Леша, а ты хотел бы разве, чтобы мать твоего ребенка была пьющей? – вдруг неожиданно даже для себя выпалила Лариса.
Алексей долго смотрел непонимающе на Ларису, потом на Веру. И снова хмыкнув и наливая себе вино, попросил:
– Повтори, пожалуйста, вопрос. Я что-то не понял.
– Лешик, мой сын – и твой сын. Мы зачали его в ту роковую ночь.
Стакан, поднесенный к губам, долго оставался в таком положении, потом Алексей плавно опустил его на стол.
– Повтори. Я опять… Ничего…
Лариса подошла к Алексею вплотную и, глядя ему в глаза, повторила:
– Мой сын Максим – наш общий ребенок. Вспомни, какой он был рыженький и голубоглазый. И вот посмотри – теперь он вообще – вылитый ты.
Она протянула ему фотографию.
– И железки, видно, так же любит – автослесарем работает. И женат уже. Невестка теперь у тебя есть – Юленька. И внучка Ларисонька, видишь, на руках у сына твоего?
Голос у Ларисы задрожал, на глазах появились слезы. Руки у Алексея тряслись. Взгляд его был скорее испуганный, чем удивленный. Он бросал его то на Ларису, то на Веру, то на дрожащее фото. Губы шептали бесшумно один и тот же вопрос: «Почему?»
– По-почему? – наконец, заикаясь, произнес он вслух. – Почему не говорила раньше? Зачем скрыла?
– Потому, что я дрянь! Презренная дрянь, Лешик! – уже рыдая, выкрикнула Лариса и упала на колени перед ним, как когда-то в молодости.
Она обхватила его ноги и, целуя мятые брюки, запричитала.
– Ты теперь возненавидишь меня! Да, Лешик?! Ты бросишь меня?! Да?! А я так хочу! Я теперь так хочу!.. Хочу женой твоей быть, Лешик! Я поняла, что лучше тебя нет человека! Сын нашелся! Жить теперь хочется, Лешик! Чтоб все как у людей! Я еще не совсем пропащая! Ты только прости меня! Я буду хорошей женой! Я не буду пить! Если хочешь, бей меня, Лешик! Бей! Только прости! Только прости, Лешик!
– Ну что ты, Лара? Разве могу я ненавидеть тебя? – Его единственная правая рука нежно гладила ее голову. – Я тебя всегда понимал и любил. И сейчас понимаю. И… Люблю.
– Даже такую? – подняла она на него глаза.
– Всякую, Лара. Всякую… Вот видишь, и дождался я тебя. А ведь когда потерял руку, то уж сам надеяться перестал.
– И ведь не поздно еще, Лешик? Правда ведь, не поздно? – не вставая с колен, спрашивала Лариса.
– Нет, конечно. Не поздно. Любить разве бывает поздно?
– И ты?.. Женишься на мне, Лешик?
– Да.
– И мы обвенчаемся? И будем жить, как все люди живут?
– Да.
– И вместе поедем к сыну нашему, Максиму?
– Да.
– И к дочке Юленьке? Женушке его?
– Да.
– И к внучке Ларисоньке?
– Да.
Лариса пала лицом на пыльные ботинки Алексея и разрыдалась еще сильнее. Вера с Алексеем стали поднимать ее, а она не переставала плакать.
– Нет-нет, Лешик! Я не выйду за тебя!
– Это почему же? – с доброй улыбкой, как ребенка, спросил Алексей.
– Ты – свет! А я – тьма! Я не достойна ни такого сына, ни такого мужа! Я слишком грязная!
– Да ну? – отшучивался, улыбаясь, Алексей. – А куда вы собрались? Не в баню ли? Вот и отмоешься, коль грязна. И я схожу с веничком попарюсь. Нам обоим подготовить себя к свадьбе надо. Ох, и свадьбу закатим! Человек на восемь! Потом первая брачная ночь. А после уж и в свадебное путешествие к сыну. За границу – на Украину! Вот так-то вот. А то свет да тьма. Все в наших руках! Хватит слез! Пришла пора радоваться жизни!..
Но пролить слезы все-таки пришлось и довольно скоро. Путь их лежал, опять же через железнодорожное полотно. Лариса подходила к месту вчерашнего происшествия с тяжелым сердцем. Еще издали заметила много людей, собравшихся на пересечении тропы и железной дороги. Они что-то обсуждали, горячо размахивая руками. Потом Лариса и машину разглядела, непонятно как проехавшую к этому месту. Среди толпы оказалась и соседка Ларисы по бараку. Завидев Ларису, она подошла к ней, вытирая глаза уголками платка.
– Беда какая, Лариса! Жалко-то как!
– Что случилось?
– Ночью этой дурочку, Любу, поездом зарезало!
Ларисе от этих слов как будто самой в сердце нож воткнули.
– Переходила она дорогу, – продолжала соседка, – с женщиной какой-то. Та-то поумней, успела с линии спрыгнуть перед самым поездом. А дурочка-то споткнулась или что? Упала, короче, прямо под колесами и оказалась. Хоть и сигналил машинист и тормозил, да ничего не помогло. Скорость-то бешеная. Всю искромсало, бедную. Только по голове в шлеме и определили, что она. В луже под насыпью нашли. Собрали кое-какие останочки, да вот сейчас только увезли.
Лариса не слушала. Ноги ее подкосились, она упала лицом прямо на щебень и заголосила.
– Ай, Любонька! Ай, душенька чистая! Это ты, оказывается, столкнула меня и спасла опять! Я должна бы на твоем месте быть! Я-а-а-а! Люба-Любонька. И зачем? Знала бы ты за кого головушку свою положила. Я ведь… Я пальто даже… Пальто твое… А-а-а-а-а…
Вере тоже теперь ясно было, кто спас Ларису сегодня ночью и какой ценой. А потому, понимая чувства Ларисы, она дала Алексею знак, чтобы не мешал ей выплакаться.
Когда слезы кончились, и она, еще стоя на коленях, подняла голову к небу, то, помолчав некоторое время, трепетно произнесла:
– Как велик Ты, Господи! Какова же любовь — Твоя?! Что ради спасения последней грешницы, как я, ты такую безвинную и чистую душу в жертву принес!.. Я ведь проклинала даже Тебя, а Ты и это терпел! Боже, Боже! Да разве смогу я жить по-старому после такого?! Нет! Нет больше той жизни! Нет беспутной Ларисы!
Она встала с колен и повернулась к друзьям.
– Смотрите на меня, Алексей и Вера! Перед вами другая! Новая Лариса! Новый человек! Я рождена заново!
Глаза ее выражали удивление и восхищение, как будто видела сама себя – абсолютно переменившуюся. И действительно, в облике ее что-то обновилось. Глаза как будто отмылись слезами, стали чище и светлее. Просветлело и лицо ее, хотя и было испачкано подтеками от слез и пыли. Посветлел и волос. За какие-то мгновенья седины стало больше. И Вера, и Алексей – оба заметили это.
– А раз я заново родилась, – продолжала Лариса, – то и жизнь и судьба будут теперь у меня абсолютно другими. Правда?
– Правда, – подтвердили в один голос Вера и Алексей.
– Значит, хватит плакать. Будем учиться радоваться жизни. Да? Раз Господь пока дарит нам ее дни.
– Конечно, Ларонька. Люба-дурочка вовсе и не такая дурочка, видно. А еще поумнее нас, пожалуй, будет. И душа ее теперь навечно в Царствии Небесном. За нее мы только радоваться должны. О своих душах нам печься надо. Должны мы научиться прощать, научиться любить, как Господь заповедовал, пока есть у нас еще время.
Алексей с Верой помогли Ларисе отряхнуться, привели в порядок лицо и продолжили путь втроем. По левую руку Ларисы шел, ведя ее под руку, теперь уже можно сказать – муж. А по — правую – Вера. И было им хорошо и легко. Они строили планы о свадьбе. О том, как обязательно помогут в похоронах и Любы, и Тамары. Что поделать, если в этой жизни радостное и печальное всегда рядом?
– Только в первую очередь я должна ложечки хозяину вернуть, — сообщила Лариса.