– Лешик, миленький, узнай, узнай у следователя, кто нас сдал? Кто написал анонимку? Может, и не анонимка это вовсе? Ах, если б узнала, своими руками сейчас бы пошла и задушила эту змею! Это баба, Лешик, ба… Все! Я знаю, я догадалась, кто это. Это баба!.. Баба Надя! Это ж она по ночам не спит да Богу своему молится. Это она справедливость любит! Будь она проклята, вместе с Богами своими! Это она меня убила, Лешик! Без ножа зарезала! Она и Чапу, наверное, сама под колеса бросила. Сына моего без матери оставила! Да ей, что пес, что ребенок! У самой-то сроду детей не было! – И, не выдержав приступа истерики, она расхохоталась каким-то совершенно не своим, страшным, почти безумным смехом, который вскоре сменился рыданиями.
Было долгое многомесячное следствие… Наступил долгий многодневный суд…
Из родных Ларисы на суде была лишь тетя. Баба Надя привела ее под руку, потому что суд над Ларисой потряс и сломил ее. Так что без помощи доброй старушки опять не обошлось. Та истерика в милиции с Ларисой прошла, и ей тогда и до сих пор было стыдно за свои скверные и несправедливые слова об этой женщине… На суде были, естественно, родители Алексея, тяжелый взгляд которых Лариса постоянно ощущала на себе. Да это и понятно, ведь из-за нее их сын сидел теперь рядом, на скамье подсудимых. Той самой скамье, на которой полгода назад сидела Тамара со своим подельником. Лариса уже несколько раз пыталась просить прощения у Алексея, но он не допускал этого, говоря, что нисколько не жалеет, что помог ей.
На суде не было свекрови с мужем. И Лариса была им за это очень благодарна. Как только Зинаиде Максимовне все стало известно, она поспешно выпроводила Ларису из своей квартиры и, естественно, без ребенка. А Макс, так, пожалуй, даже просто стал бояться своей жены и избегал с ней встреч.
Все рухнуло в один миг! Только что она была счастлива, имела почти все, что нужно женщине. А теперь вот ожидала, на сколько лет ее этого счастья лишат? Срок светил немалый. На следствии всплыло и то, что она натравила в тот вечер собутыльников отца на его избиение. Да и то, что сама была в нетрезвом состоянии, послужило отягчающим обстоятельством. Это всплыло на первом же перекрестном допросе, коих было потом множество. Первое впечатление о следователе было обманчивым. Он оказался хитрой бестией. «Этот, – подумала Лариса, – далеко пойдет». На следствии обещал многое. Однако суд был явно настроен предвзято. То и дело звучали слова «хладнокровно», «жестоко», «омерзительно». Но срок, как ни странно, не очень волновал Ларису. Ибо что десять, что пятнадцать лет, для нее означали одно и то же – смерть! Разве может женщина столько выдержать в тюрьме? Да и какой смысл выживать там? Когда потеряна семья. Свекровь однажды все-таки посетила Ларису в следственном изоляторе. Но только для того, чтоб со злорадством сообщить, что Максим подал на развод. А она уже начала собирать справки о том, чтоб лишить ее родительских прав. И Лариса знала наверняка, что она это сделает. Ведь у нее огромные связи и возможности, которые она ни на толику не задействовала, чтобы хоть немного помочь попавшей в беду невестке. Нет, не была она ни Максу, ни ей родным человеком. Было все сплошь притворство. Торговое, продажное притворство. Но Лариса не сожалела о потере этих людей. Был еще маленький человечек, самый родной, самый любимый и дорогой – ее сынок, которого она тоже потеряла. Именно он заставлял ее переносить все, что происходило. Потому что оставалась надежда хоть когда-нибудь обрести его снова…
А сейчас, сейчас она ощущала себя на краю пропасти, глубину которой скоро объявит судья. Но не он поставил ее на этот край, и не он столкнет ее туда вскоре, а тот человек, который настрочил на нее подлый донос. Если бы не эта тварь, никто никогда бы ничего не узнал. Знала ли эта змея до конца, какие страдания придется перенести теперь Ларисе, и какие уже пришлось испытать?!
Ведь по ходу следствия пришлось показать даже озеро, где они затопили труп. Трактор «Беларусь», разбивая еще нетолстый лед, доставал своим ковшом останки отца. Лариса ни тогда, ни сейчас не понимала, зачем им это было нужно? Неужели было недостаточно признания обоих. Наверное, чтобы просто помучить их. Когда из ковша вместе со льдом и донной грязью посыпалось тряпье, шлем и сапоги с коричневыми костями в тине, Лариса отвернулась, закрыв лицо, и задержала дыхание. Но эксперт из морга больно толкнула ее со словами: «Смотри, змея, смотри, что с отцом родным сотворила». Эта страшная картина то и дело теперь всплывала у нее перед глазами. От этого можно было сойти с ума! И виной всему была ее подруга детства – Томка! Будь она проклята! На следствии Лариса все-таки настояла на том, чтобы ей показали анонимку. И увидев с детства знакомый почерк, она сразу поняла, чьих рук дело. До гроба она не забудет ее коварства. И тот конверт, который сама отнесла по ее просьбе в прокуратуру, в нем и был проклятый донос. Какая жестокость?! Томка не захотела тонуть одна, а потащила за собой в тюрьму всех, кого смогла. И даже Леху любимого не пожалела, чтоб он, не дай Бог, снова не попал в постель к Ларисе. Не пожалела ни родителей Алексея, ни сыночка Ларисы, оставшегося без матери. «Ах, если судьба предоставит нам встречу?! Тогда, Тамара, берегись! Лучше бы тебе вообще не родиться!..»
Ну, наконец-то!.. Их с Алексеем попросили встать. Сейчас зачитают приговор. Ухо улавливало только отдельные фразы. Слух был настроен только на цифры.
Учитывая… раскаяние… содействие… так далее… и тому подобное… Но исходя… а также статьям… …Приговорить!.. Задовалову… К одиннадцати годам лишения свободы!..
Дальше она уже ничего не слышала. Уловила лишь еще одну цифру – семь. Это, значит, Алексею дали семь лет!..
– Ай, да молодцы! – вдруг вырвалось у Ларисы. – Все учли! Не обманули! Признание, раскаянья. Одиннадцать лет! Не многовато ли за такую мерзость?! А?! А ему-то за что семь лет?!
Вдруг еще громче крика Ларисы в зале раздался хохот. Все внимание переключилось с Ларисы на ее тетю. Это она вдруг закатилась в истерическом смехе. На нее страшно было смотреть. Она билась в судорогах, хлопала по поручням кресла руками и хохотала абсолютно как сумасшедшая. Всем стало страшно. Люди быстрее старались покинуть зал суда. К тете заспешили врачи. Когда Ларису с Алексеем конвой повел из зала, она оглянулась в последний раз на тетю и тоже вдруг расхохоталась…
16
Но истерика прошла. А вот кошмарный сон продолжался. Именно сон. За реальность происходящее Лариса никак не могла воспринять. Она ни во что не вникала и не пыталась понять, что вокруг нее творится. Ее куда-то возили в душных, закрытых машинах под охраной. Кому-то показывали, что-то доказывали, женщины в военной форме трясли ее документами и даже ругались между собой. И, в конце концов, снова везли обратно в изолятор. Отец был прав, тюрьмы были переполнены, по крайней мере, их городская женская тюрьма в Ларисе не нуждалась. Изолятор тоже был перегружен. И каждую ночь Лариса проводила в другой камере. Она ни с кем не знакомилась и не разговаривала. Сокамерницы к ней подходили, что-то спрашивали, но она молчала. И они отставали от нее, отходя, кто со смешками, а кто с сочувствием. Все лица для Ларисы были словно в тумане, а голоса раздавались будто в огромном, пустом зале общей бани.
Потом, вспоминая этот промежуток времени, она ничего не могла представить себе отчетливо, все было расплывчато и неестественно, будто действительно во сне.
Приходить в себя понемногу стала только в тюремном поезде. Куда их везли, никто не знал. Хотя вагон с женщинами-заключенными был почти пуст, в каждом купе их разместили по четыре. Вместо дверей каждое такое купе было закрыто решеткой. По коридору, время от времени, прохаживались солдаты – их охрана. Настоящий ужас тюрьмы прикоснулся к Ларисе первой же ночью этого путешествия по этапу… Проснувшись от духоты, услышала страстный умоляющий шепот. По голосу это была уже немолодая женщина.
– Парень. А, парень… Я десять лет мужского тела не видела. Ну, что тебе жалко, что ли? Ну, что тебе стоит?
– Пошла вон! Ду-дура старая! – выругался тоненьким голоском молодой солдатик, выведенный из себя. Он впервые, наверное, попал в такую неприятную и очень щекотливую ситуацию.
– Действительно, что пристала к мальчишке?! – заступилась за солдата давно, видно, слышавшая этот жуткий диалог одна из заключенных. – Постыдилась бы! Ведь всех нас баб позоришь, бессовестная! Ты ж ему в матери годишься!
– А ты бы с мое посидела, узнала бы… – уже сквозь слезы оправдывалась женщина.
– И больше твоего люди сидели, а так себя не вели. В руках все-таки надо себя держать!
– Да я знаю ее, – вдруг заговорила лежащая на нижней полке под Ларисой худющая, с бесцветным лицом бойкая тетка. Когда я с ней в Казахстане еще сидела, ее опускали все, как хотели. А ей нравилось. Она малохольная какая-то, что ли?
– Ну что ты врешь?! – заступилась теперь уже за оболганную женщину другая соседка Ларисы по верхней полке. – Я с ней под Москвой с начала срока ее сижу. Нормальная баба, и никто ее не опускал никогда. Просто сидит уже десять лет. Тут у любой крыша поедет. Разве ж можно женщинам такие сроки давать? Я вот молодухой села, толком ничего не повидала и интереса к этому делу еще не обрела, поэтому мне проще. А она загремела на тюрьму бабой в самом соку. Ей, конечно, терпеть труднее.
– Трудней, не трудней, – продолжала заступница солдата. – А терпеть надо. Что ж, если в тюрьме, значит, и образ человеческий терять надо?
– Да тюрьма со всех образа эти самые сдерет, хоть тужься, хоть не тужься. Хоть терпи, хоть не терпи.
– А у некоторых с рожденья, наверное, этого образа и не было, – глядя вниз на худющую, закончила ночной спор соседка Ларисы.
«Вот оно — лицо тюрьмы, – подумала Лариса. – Это только издали. Каково же оно будет вблизи?! И как можно одиннадцать лет наблюдать этот ужас?!»
Лариса пока не понимала, что ужас тюрьмы заключенные не наблюдают. Они все в нем участвуют…
Привезли их в Марийскую АССР, республику, о существовании которой Лариса раньше и не подозревала. Это таежный край с бесчисленным количеством лесных озер. Но красоту его природы от глаз Ларисы спрятала высочайшая стена с колючей проволокой, вышками с автоматчиками и прожекторами, направленными во внутрь периметра. От достопримечательностей здешней природы заключенным доставались только комары. Те, волжские комарики, по сравнению с местными казались Ларисе жалкими карликами. Чтобы привыкнуть к устрашающему звону и болезненным укусам здешних, Ларисе понадобилось несколько лет. Рядом проходила ЛЭП, от которой питалась электроэнергией затерянная в тайге женская тюрьма, состоящая из жилзоны и промзоны. Жилзона – помещение казарменного типа, где женщины только спали. Промзона – швейные цеха, где заключенные работали, шили солдатскую робу.
– Вот тут будешь работать, – кивнула на цех кума – зам. начальницы тюрьмы по воспитательной работе. – А вот здесь будешь жить.
Она завела Ларису в казарму, показала комнату с тридцатью койками и с таким же количеством тумбочек.
– Эти нары твои. Занимай и владей. Сегодня ты свободна, а завтра найдем и тебе работу, раз шить не умеешь. Потом постепенно обучим. Предупреждаю – дисциплина у нас железная. Начальница тюрьмы – Екатерина Дмитриевна — очень строгая. Заключенные ее Екатериной второй зовут. Никаких тайн в зоне для нее не существует, все равно обо всем узнает и всегда первая. И наказывает по своему усмотрению, как правило, жестоко. Так что не советую попадать в ее черный список.
Скоро должны были придти с работы женщины. «Как-то они встретят меня? – расхаживая но комнате, волновалась Лариса. – Кто будет мне врагом, а кто может, даже подругой?»
– О! Новье к нам прибыло?! Молодое пополнение!
Услышав грубый хрипловатый голос, Лариса обернулась. К ней подходила мужицкой, развязной походкой, крепкого сложения, с толстой шеей и очень короткой стрижкой женщина лет сорока. Губы ее были недовольно выпячены и изображали ехидную усмешку. Глаза были злые, как у цепной собаки. От нее буквально веяло огромной энергией и силой, но только очень темной энергией и очень злой силой. Подойдя к Ларисе, она широко и приторно заулыбалась.
– Как звать-то, красавица?
– Лариса.
Комната стала заполняться женщинами, как только они входили, разговоры прекращались, и все взоры направлялись сразу на новенькую.
– Лариса? Хорошее имя. Я люблю Ларисок, у меня их много было. – И она вдруг потрепала Ларису за щеку.
Это было так бесцеремонно, грубо и больно, что Лариса ударила ее по руке. Грубая баба сменилась в лице. В глазах будто вспыхнули лампочки.
– Ты что, крыса?! Ты кого ударила?!
– Я не крыса.
– Да ты знаешь, что в нашей зоне только четыре таких, как я?! – не слушая Ларису, все больше распалялась баба. – Это – хозяйка, кума, сваха да я! Меня в зоне королевой называют! Да я тебя, знаешь, кем сделаю?! А ну, девки, вали ее! Я ей нюх-то начищу, чтоб знала, кто есть кто!
Лариса испуганно посмотрела на толпу. Женщины стояли безмолвные и тоже с испуганными лицами. Чувствовалась, что эта мужик-баба, как окрестила ее про себя Лариса, имела власть над ними. Тем временем две юркие женщины, видно ее шестерки, с готовностью бросились на Ларису, повалили и прижали к полу. Лариса с ужасом увидела, как королева задирает подол. Уж такого она никак не ожидала!
Женщины стояли не шелохнувшись, некоторые отворачивались, а Ларисе больше всего хотелось успеть умереть до позора. От страха она даже забыла, что можно хотя бы закричать.
– Боже! – наконец вспомнила она о Нем, увидев приближающийся к ее лицу ужас! – Помоги мне, Господи!
И тут вдруг над лицом у Ларисы просвистел огромный ботинок, послышался хлюпкий удар о голое тело, грохот падающей королевы и ее вопль, а затем и смех толпы. Ларису отпустили, и она, не помня себя от страха, бросилась в туалет и спряталась в одной из кабинок. Ее трясла и била нервная дрожь, а зубы стучали. Из комнаты доносились грохот и крики, похоже, там дрались. И от этого Ларисе становилось еще страшнее.
Вдруг, совершению неожиданно, она услышала легкий стук в дверь ее кабины и, как ей показалось, знакомый, ласковый голос. Как будто это был голос ее мамы.
– Ларочка, открой. Не бойся, это я, Вера. Открой, милая. Больше ничего не будет. Софьюшка не позволит ей над тобой измываться.
Ларисе так хотелось сейчас чьего-то участия, чьей-то защиты, что она открыла дверь и увидела перед собой женщину лет около пятидесяти, наверное, ровесницу ее мамы. Она была вся в черном, и это так контрастировало с ее бледным, красивым и очень благообразным, просветленным лицом. Женщина очень по-доброму улыбалась. Особенно хорошо улыбались и буквально грели ее глаза.
– Выходи, милая. Меня Верой зовут. Прижмись ко мне, дочка, и ты перестанешь дрожать, успокоишься, и все наладится у тебя.
Лариса бросилась к женщине на плечо, обняла ее и разрыдалась. А та гладила ее по голове и успокаивала таким родным, материнским голосом.
– Милая, милая. Христос с тобой. Жалко-то тебя как. Такая молодая и в этом аду. Тюрьма ведь – ад на земле. Но Христос терпел и нам велел. Если уж попали сюда, Ларочка, – надо терпеть. Нам многое простится за это. А эта бесноватая весь лагерь перебаламутила. Я многое повидала, дочка, но таких озорниц еще не встречала. Хорошо, Софьюшка с нами. Она не больно дает ей распоясаться. Но скоро срок кончится у Софьи, покинет она нас и что будем делать? Только на Бога опять вся и надежда…
Тем временем страсти в комнате кажется улеглись.
– Пойдем в умывальню, умоешься, скоро ведь на ужин построение. Да не бойся, при Софьюшке она ничего тебе не сделает.
Они вошли в умывальню, где, раздевшись до пояса, плескалась, фыркая словно матрос, ее спасительница – крупная, сильная, белокожая женщина. Когда она повернулась к Ларисе и отняла наконец полотенце от лица, Ларисе чуть снова не стало плохо. Это была та самая Софа, которую посадил дядя Виктора, не без помощи Ларисы и ее друзей. Она теперь была похудее и гораздо подвижней.
– Ну что, девушка?! – подходя к Ларисе, грозно спросила Софа. – Узнала меня? И я тебя тоже, когда ты еще с кумой по зоне ходила. Гора с горой не сходится… Хорошо же вы помогли тогда этому извращенцу! А знаешь, за что посадил-то он меня? Хотел меня в своем гареме иметь. Хотел унизить меня, чтоб потом спокойно могла я обсчитывать клиентов, а он чтоб в любой момент мог меня свистнуть, и любым способом, в любое время. Да я не согласилась. И вот я здесь, а другие там его услаждают… Да ты не дрожи. Злость уже вся прошла. Вот если бы в первые год-два ты мне попалась, вот тогда – да!.. Ну, а потом повстречала я вот эту Веруню. Она мне все по полочкам разложила и на путь истинный наставила. На той неделе выхожу я, Лариса, на свободу. И жить начну уже мудро, не как раньше. Эх! – мечтательно закатила кверху глаза Софья. – Выйду замуж за порядочного, первый ведь бросил меня, как узнал, что осудили. Хорошо, детей ему не наплодила. Рожу сына себе и дочку. В торгашеские дела больше ни ногой. Хватит грешить. Буду жить просто, как люди живут, работать и в церковь ходить. А эту коблиху! – потрогала она свой припухший подбородок. – Не бойтесь. Коллективом ее бейте. Почему говорю бейте, потому, что ее-то никто уже не перевоспитает. Мой совет тебе, Лариса – держись этой женщины, – показала она на Веру. – А после ужина подходи ко мне, о городе нашем расскажешь, что новенького там. Ох, и соскучилась я…
Боясь коблихи, Лара крутилась весь вечер вокруг Софы. Хорошо, хоть койки у них с коблихой были в разных концах комнаты. После вечернего построения одна из шестерок королевы, проходя мимо Ларисы, прошипела:
– Ночью ляжешь к королеве. Будешь послушной – простит. Не придешь или пожалуешься – глаза выдерет!
Ларису снова затрясло. «Боже, куда я попала?! И что мне делать? Сказать Софье? Так ее скоро не будет. А эта дура останется. Выхода никакого! Или сама в петлю?! Или ее туда?! Что со мной будет?! Что будет?!»
Ночью Лариса не сомкнула глаз, страшно боясь, что подойдет кто-нибудь и скажет: «Иди, она ждет тебя». И что тогда? Сама не знала, пошла бы или нет.
Но, кажется, пока обошлось. После подъема – процедуры и завтрак. Только в столовой она случайно встретилась с королевой глазами. Та расплылась в улыбке и подмигнула, совсем, как мужик. Отчего у Ларисы даже мурашки побежали по коже.
После завтрака отряды стояли на маленьком плацу строем, как солдаты. Перед ними гордо расхаживали женщины в военной форме – начальство тюрьмы. На жаргоне: хозяйка, кума и свахи – начальницы отрядов. Хозяйка тюрьмы – Екатерина Дмитриевна, капитан по званию, подошла поближе к заключенным. Это была очень прямая, стройная блондинка бальзаковского возраста, с властным взглядом и голосом. В руке она держала тоненький прутик, которым время от времени постукивала по сапогу.
– Смотри, – зашептали в строю, – гестаповку из себя корчит.
– Ага, фильмов про немцев насмотрелась.
– В новых сережках.
– А че ей? За наш-то счет.
– Вот уж кто ворует, так ворует.
– Им все можно – они власть.
– Воровка-Катя.
– Прекратить базар! – приказала Екатерина Дмитриевна. – Я смотрю, май на вас подействовал. Растаяли, разомлели. На план плюнули и растерли. О мужиках все мысли, небось? Это вот мы, – показала она на своих замов, – мы еще можем о них подумать, как вечерком, после трудового дня, под одеяльце занырнуть. Мы люди вольные. А ваше дело телячье… Вы вину свою трудом и потом должны смывать. Если план за май не выполните, посылки будут протухать, письма задерживаться. Фильмов новых не увидите. На «половинки» не рассчитывайте и т.д. и т.п. Вы меня знаете. Я слово всегда держу. Рогом упритесь, а план, чтобы был! Вопросы есть?
– В цехах колотун. Пол ледяной, ноги аж красные от холода.
– У моих гусей ноги тоже красные. Они босиком по снегу ходят и ничего.
– Баланда – вода одна. Ни жиринки, ни крупинки.
– Ну и хорошо. Хоть здесь стройными походите. На воле разожретесь за свой счет, а не за счет государства. Тут вам не профилакторий ЦК КПСС. С вопросами – все! Теперь слушай отдельный наряд. Пришел вагон с углем в котельную. Разгружать пойдут…
Зона притихла. Эта работа была самой тяжелой в тюрьме. На нее обычно отправляли провинившихся. Екатерина Дмитриевна подошла к отряду Ларисы.
– Софья, выходи из строя. Тебе силы некуда девать, да? Уже вольной птицей себя почувствовала? С такими замашками как бы снова сюда не залететь. Вот уголек покидаешь, подумай на эту тему. Так. Вчера только узнала, что у нас королева объявилась в зоне. А ну, выходи, посмотрим на тебя. Так. Хороша, ничего не скажешь. Особенно губки. Что ты ими делала, что они у тебя так распухли?
– Давай тебя тресну разок, посмотрим, какие у тебя будут.
– Ба?! Да ты никак опять борзеть начала. Ну, так знай, ни один вагон с углем тебя теперь не минует. Навечно теперь в моем черном списке!
– Ну и сама же пожалеешь потом.
– Что ты там прочмокала опять?! А?! Да я же сгною тебя, в буре, королева ты драная!
– Может, и сгноят, да только не ты!
– Замолкни, я сказала! Новенькая!
Лариса вышла из строя.
– Так как сыр-бор из-за тебя, будешь с ними третьей. Четвертой возьмете с собой богомолку. Все! Развод окончен, все по рабочим местам!..
Уголь был крупный, совковой лопатой работать было неудобно. Подхватывалось по два-три куска всего. Лара работала в паре с Софьей, они бросали уголь с вагона на один желоб, а Вера с королевой на второй. По желобам он скатывался под навес котельной. Солнышко пригревало. Весна есть весна. Весной обычно хорошо мечтается, вспоминается. Лариса, как и все, думала сейчас о доме. В первую очередь о сыне, конечно. Ему почти два годика. А когда она освободится, будет тринадцать лет. Как посмотрит ему в глаза? Как он посмотрит на нее? Как на чужую тетку да еще убийцу его деда? Попробуй, объясни ему. Перетащи на свою сторону, когда свекровь, наверное, все одиннадцать лет будет ему внушать, что мать его — подлая отцеубийца. «Ничего-ничего, за одиннадцать лет, может, что-нибудь еще и придумаю», – успокаивала себя Лариса.
Вера-богомолка работала одна, ее партнерша только покуривала да поплевывала, чихая на все запреты и на работу. Вера вспоминала своих прихожан, сестер и братьев по вере. Ведь в округе на полтысячи верст не было ни одной действующей церкви. А у нее дом был большой, дочь жила далеко, муж Веры умер, вот и собирались помолиться да псалмы попеть у нее. Не понравилось это злым людям. Написали, оболгали и осудили Веру – православную христианку – за опасное сектантство. И дали семь лет. Растерялись ее братья и сестры, наверное, и вряд ли решат теперь собраться вновь. Вот тебе и свобода совести.
Софа же думала о родителях, коим столько пришлось пережить из-за нее, единственной их дочери. А ведь мать мечтала, чтобы Софа ее была именно официанткой или хотя бы поваром. Наголодавшаяся сама, очень хотела, чтобы дочь ее всегда сыта была. И вот результат. Софья представляла как, увидев ее, мать всплеснет руками и вскрикнет: «Боже, что же наделали они с тобой, изверги?! Исхудала-то как?! На человека не похожа!..»
Королева с каждой затяжкой становилась все мрачнее. Эта женщина действительно до последней своей клетки принадлежала тьме! Она полностью была в ее власти. И тьма шепнула ей: «Пора! Иди и убей ее!» И она, безропотно повинуясь, оскалив зубы, подкралась к Софье и, уловив момент, со всей силой и злостью, на какую была способна, ударила ломиком Софью по затылку. Не могла она простить ей лидерства. Не могла простить сопернице скорого освобождения. И отомстила… за всё сразу…
Ларисе показалось, что она услышала хруст кости. Когда подняла голову, то увидела только ноги, мелькнувшие за бортом вагона. А потом тяжелый удар тела о землю.
Коблиха обернулась к Ларисе.
– Ты, сука, видела, что Софка сама упала? Видела, спрашиваю?! – подходя к Ларисе, угрожающе прошипела она.
– Да-да, – закивала испуганно Лариса.
– Ну вот, беги и сообщи начальству, что Софья с вагона шлепнулась. А если что другое скажешь, будешь следующей!
Глянув на безжизненное тело Софьи, Лариса побежала в жилзону и, кроме дневальной, никого там не обнаружила. Пришлось сообщить хотя бы ей. Та оставила ее за себя в казарме и бросилась сама к цехам.
Через полчаса дневальная вернулась.
– Так, говоришь, Софа с вагона сама упала? – ехидно спросила она Ларису.
– Ну да, сама. А что?
– Да ничего. Беги к хозяйке, у вагона тебя ждет.
У тела Софьи, кроме Екатерины Дмитриевны, суетились врачи, все начальство тюрьмы, люди с охраны и молодой парень – автоматчик с вышки. Он-то, как узнала позже Лариса, и видел, как все произошло. Именно он тут же позвонил дежурному по караулу, а тот оповестил начальство и вызвал врачей. Врачи подтвердили, что Софья, упав лицом вниз, никак не могла раздробить себе затылок. Так что всем было все известно. На королеве были надеты уже наручники, и она стояла в стороне под охраной, неизвестно чему улыбаясь.
– Так, говоришь, сама упала? – пристально глядя в глаза Ларисе, спросила хозяйка.
– Сама, – уже нерешительно ответила Лариса.
– А, может, ей помог кто? Может, ты, например?
– Нет-нет. Она сама.
– Ты видела?
– Видела, – глянув испуганно в сторону убийцы, опять подтвердила Лариса.
– М-да. Ну и штучка ты, новенькая! Софья, говорят, заступилась за тебя. А ты? Этим платишь ей? Она на свободе через пять дней уже была, если бы не тварь эта. А ты тварь и выгораживаешь!.. Не буду я тебя за твое подлое вранье наказывать. Пусть совесть тебя твоя накажет. Если есть она у тебя, конечно.
Ларисе было стыдно, не знала, куда деть глаза. Она продала Софью. Мертвую Софью, которая и жизни-то лишилась, может, из-за нее. Она заплакала, закрыв лицо руками.
– Слюни теперь нечего распускать. Лезьте на вагон с богомолкой, чтоб разгрузили сегодня. Раз подругу свою от этой гадины не уберегли. А ее! Уведите с глаз моих долой! Иначе за себя не ручаюсь! Собственноручно пристрелить могу!..
Весь отряд Ларисы, да, пожалуй, и вся тюрьма вздохнули оттого, что их мучительницу увезли от них далеко и навсегда. Хотя и досталось им это дорогой ценой. Будет теперь королева отбывать еще и дополнительный срок на усиленном режиме среди таких же отпетых, как сама. От показательного суда над ней в их тюрьме сама Екатерина Дмитриевна отказалась. Жизнь теперь потекла просто. Пусть тяжело и безрадостно, но все-таки терпимо и гораздо спокойней. Лариса знала теперь, что и тюрьма тюрьме рознь. И что зеки, как и все люди, тоже разные. Многие, конечно, невзлюбили Ларису за ее предательство. А некоторые, подобрее вполне понимали ее женскую слабость, ставя себя на ее место, и особенно не винили. Сама же Лариса очень переживала и презирала себя за трусость. Но рядом была Вера, которая помогала ей, оказывая моральную поддержку, так необходимую человеку, только попавшему в экстремальные условия. Она была всегда рядом с Ларисой. И постепенно стала не только ее лучшей подругой, но и наставницей в духовной жизни.
Благодаря Вере, Лариса узнала то, что обязана была бы знать как крещеная, православная христианка. Но чего, может быть, так и не узнала бы, не сведи их судьба в этом страшном месте. Ибо в стране тогда вера в Бога всячески попиралась. Лариса постигала постепенно самые азы. Вера пояснила ей, что Бог наш – есть Святая Троица: Отец Небесный, Сын Божий – Иисус Христос и Святый Дух. Что Сын Божий во плоти человеческой явился к людям из-за любви к ним. Видя, как мы пропадаем, он взял грехи человечества на себя и указал нам путь ко спасению. Взойдя на Крест и пострадав, и пролив невинную кровь свою за нас, он воскрес. И мы, христиане, каждый несем свой крест в этой жизни. Страдания в ней – это естественный путь к спасению, если жить по заповедям Христа. Особенно утешало Ларису то, что нет безгрешных людей на земле. И что и у нее есть надежда на спасение, ведь простил же Христос разбойника, распятого рядом с ним. Вера рассказывала Ларисе, как страдали угодники Божьи за веру во Христа, но вытерпели муки все. А ведь она – Лариса – наказана за свой грех. И уж ей ли тогда роптать? Надо терпеть, надо жить и надо надеяться. И у Ларисы снова зажегся свет в глазах, но больше даже не оттого, что Бог, возможно, простит ее в мире ином, но оттого, что сынок может простить ее еще в этой жизни.
17
Каждый следующий день в тюрьме похож на прошедший. Дни, как близнецы, сменяли друг друга. Прошло четыре тягучих, бесконечных года. Наконец, настал день освобождения Веры. Лариса радовалась этому и печалилась, не хотелось ей Веру терять. С ней жилось покойно и тихо даже тут. Она заменила ей и подругу, и сестру, и мать. Ее любили и уважали все заключенные. Но почему-то кроткая, дисциплинированная, исполнительная женщина не пользовалась любовью у начальства. Она провела за тюремной стеной свой срок от звонка до звонка. Миновали ее все амнистии, половинки и льготы.
– Ничего, – говорила на прощанье Вера. – Помни, Лариса, что дьявол – наш враг, является к нам во всех обличьях, умей увидеть его, умей услышать, как бы ласково он ни шептал. Помни, он на все пойдет, лишь бы завладеть душой нашей. Но если вера сильна – это ему не по зубам. Молитвой и постом силы свои будем крепить. Я буду молиться за тебя, Ларочка. Бог с тобой. – И трижды перекрестила ее.
Прошел и пятый год заключения Ларисы, оставался самый трудный — шестой, как считала она. Ведь после него срок перевалит за половину и поползет вниз уже быстрее. Тем более, она рассчитывала на половинку, ибо у начальства была на хорошем счету. План выполняла, режим не нарушала. Ни таблеток, ни другой какой гадости, приходящей в зону, не употребляла, даже не курила. Письма ей теперь приходили и от Веры. Раньше же она получала их только от бабы Нади. В третьем своем письме баба Надя сообщила Ларисе, что тетя ее умерла от инсульта. Что хоронили ее райсобес и профсоюз с работы. Лара плакала очень. Вера, подсчитав сороковой день, помянула тетю молитвами, положенными в таких случаях. Лариса теперь тоже знала две молитвы: «Отче наш» и «Иисусову». И читала их про себя, чтобы не обращать внимания окружающих. Как только Вера покинула тюрьму, Ларису сразу постигло искушение. Ночью к ней в постель легла одна симпатичная бабенка. Она была молчуньей и ни с кем близко не сходилась. Но на Ларису давно уже странно посматривала.
– Я погреюсь, можно? – спросила она.
– Слушай, я пять лет здесь. И знаю, чем все это заканчивается, – воспротивилась Лариса. – Уходи от меня, сатана!
– Ты что? Противна, что ль, я тебе так?
– Нет. Но, если не уйдешь – будешь. На мне и так грехов невпроворот. А тут еще ты!
– Уйду, много потеряешь. Посмотри вокруг, все парами живут. Так легче.
– Во-первых, не все! А во-вторых, это – грех! Я так не хочу. Убирайся!
– Грех-грех. Научилась у богомолки, дура! – ворчала, покидая Ларису, искусительница. – Посмотрим, как через годик-другой запоешь. А я без пары не останусь.
«Через годик? – подумала Лариса. – Через годик, может, буду я уже условно освобожденной, и тогда, может, Господь за мое терпение даст мне утешение вполне нормальное, как и положено людям».
К концу года Ларису перевели из заключенных в условно освобожденные, и жить она теперь стала за тюремной стеной без конвоя, почти на свободе. В поселке, расположенном в шести километрах от тюрьмы. А между тюрьмой и поселком достроили как раз свинарник – подсобное хозяйство тюрьмы, где и пришлось ей теперь трудиться свинаркой.
Таких, как Лара, в поселковом спецобщежитии было немало, большинство работали на подсобке. Некоторые, кому уж очень было невтерпеж, даже выходили замуж за местных. Свобод и соблазнов было здесь много. За нарушение режима иногда возвращали невыдержанных обратно в зону. Лариса же, страшно опасаясь такого варианта, держала себя в руках, мысли ее были только о сыне. Самой большой мечтой в жизни было вернуть родительские права на него…
Лариса ушла в работу, которая была не из приятных, но не под стражей. Буквально в одно из первых ее ночных дежурств на свиноферме произошла странная и неприятная история, участницей которой ей волей-неволей пришлось стать. Из тюрьмы прилетел гонец с запиской от Екатерины Дмитриевны. «Дежурному по ферме! К завтрашнему утру уничтожить двадцать поросят на свое усмотрение! Лучше утопить! За невыполнение задания строго спрошу и накажу! Е. Д.»
– Комиссия нагрянула из Москвы, – чему-то улыбаясь, сообщил устно пухлый прапорщик. – Переполох у начальства. Подсобку тоже проверять будут. Так что дерзай, топи неучтенку.
– Слушай, а может, поможешь? А? – нерешительно попросила Лариса.
– Нет, я на дежурстве. В чем другом, пожалуйста. Пять минут у меня есть.
– Нет уж. Тогда как-нибудь друг без друга обойдемся…
Всю ночь Лариса таскала поросят на речку, торопливо бегущую недалеко от подсобки. Поросята были тяжелые и резвые, удержать в руках их было трудно. Еще труднее для Ларисы было бросать их с крутизны берега в темную, зловеще журчащую воду. Делала она это с закрытыми глазами, проливая по каждому горючие слезы. Почему ей их было так жалко, она и сама не знала. «Какое-то проклятье надо мной! Одни утопленники! – рассуждала она. – То котята, то поросята, то мальчик в Волге, то отец. Ведь так и не ясно, от удара в голову он скончался или тоже захлебнулся, потеряв сознание…» Отец… Он всплывал в ее памяти нечасто. Хотя каждый свой день, проведенный в неволе, она списывала на его счет. Он вспоминался ей всегда чужим, вонючим, неприятным мужиком, убившим ее маму, и из-за которого она теперь отлучена от сына. Да, она сожалела об убийстве отца. Но только в том, что убила она, а не кто другой. Никакой жалости к нему не испытывала. И ничего не могла с собой поделать. Даже Вера не смогла в ней пробудить никаких положительных эмоций к отцу. И мертвого она продолжала его ненавидеть. Поросята, наверное, были ближе ее сердцу, чем отец…
Комиссия на подсобку так и не приехала. Так что поросята оказались напрасной жертвой человеческой алчности. «Начальство ворует, а мне пришлось согрешить, – думала Лариса. – Но кто, собственно, не ворует в нашей стране? И в жертву приносят разве только поросят?!»
Первого сентября Лариса думала только о сыне. Ведь ему в этом году идти в первый класс, в первый раз. Она представляла своего Рыжика в черном костюме и белой рубашечке. С цветами и огромным портфелем. Все с мамами за руку, и только он один с бабушкой. «Сиротинушка моя. Ни одной фотографии не прислали за шесть лет. Как же он выглядит теперь? Может, сжалятся да хоть сегодняшнюю одну фоточку его пришлют? Учись-учись, сыночек, научишься писать, и, может, сам напишешь несчастной мамочке своей в тюрьму?..»
Вечером того же дня, после работы, она получила письмо от бабы Нади.
Старушка начала письмо издалека. Что приходила недавно к ней бывшая свекровь Ларисы и рассказывала ей про свое житье-бытье.
«С чего бы это?» – подумала Лариса. И продолжала читать дальше. А дальше шли новости о жизни ее бывшей родни. Первое это то, что умерла мама свекрови прошлым летом. Что у сестры ее рак, она лежит теперь каждый год по три-четыре месяца в больнице. Что Макса мать женила на дочке какого-то украинского министра, и живет теперь он в Киеве. Что Рыжик жил все время с бабушкой, и этим летом как всегда они поехали к папе в гости. И что там – пятнадцатого июня — произошел страшный, трагический случай, после которого отец свекрови вскоре умер, не пережив этой потери. А сама Зинаида Максимовна теперь тоже бросила работу и живет только на корвалоле… Умер… Погиб… А точнее утонул, сорвавшись с крутого берега в реку, ее единственный внук, сын Ларисы – Максимушка…
С четырнадцатого на пятнадцатое июня Лариса топила поросят, это она точно помнила. А пятнадцатого утонул ее сынок. Ей стало жутко смешно. Нет, это слишком смешно, чтобы было правдой. Утонул ее сын. Ее Рыжик, как поросенок какой-то? «Нет! Этого не может быть! Тем более прошло почти три месяца. А почему ж не сообщали? Почему не сообщали, сволочи?! – ударила она со всей силы кулаком о стол. – Почему не уберегли?!»
Ругань быстро перешла в плач. Долгий и непроходящий, ужасный, страшный и самый печальный и трогательный плач, какой бывает на свете. Плач матери по умершему ребенку… Он прерывался время от времени только на проклятия, посылаемые ею всем и вся. И закончились они самыми страшными, какими могут только разразиться уста человеческие.
– А я-то, дура, молилась Тебе, Господи! Каждый день молилась Тебе о здоровье его! А ты?! Ты утопил его, как я тех свинюшек. Но меня-то заставили. А Тебя-то кто может?! Значит, так Ты любишь нас?! Так прощаешь?! – кричала она, не помня себя. – Да есть Ты вообще?! Да если и есть?! Не надо мне ничего от Тебя. Сына только верни! Не можешь?! Не хочешь?! Ну и будь Ты проклят тогда?! С Надьками, Верками и попами – шестерками Твоими!
Неделю не выходила на работу, пила беспробудно горькую. Одна. Никого к себе не подпуская. Это дошло до Екатерины Дмитриевны, узнав причину ее запоя, она заявила:
– Оставьте. Больше горя, чем у нее сейчас, – у человека не бывает. Успокоится, отработает…
На работе появилась Лариса только на пятнадцатый день. Пить больше не могла. Организм не принимал. Да и на душе легче не становилось. И идти больше было некуда. Она молчала. И молча работала за пятерых. Больше не плакала. И больше никогда не молилась…
Запои теперь у нее случались два-три раза в год. Но так как работницей она была безукоризненной, строже, чем промывание мозгов ее не наказывали.
На письма бабы Нади и Веры она не отвечала. И не читая их, с удовольствием сжигала, непонятно кому этим мстя и, непонятно почему, испытывала при этом удовольствие. На свободу Лариса теперь не спешила. Что стоит она и зачем ей теперь?
18
Пять последних лет на удивленье пролетели незаметно и быстро. Срок окончен. Ее поздравили с освобождением и Екатерина Дмитриевна, и подруги. Они отметили это дело: погудели всем общежитием пару дней. А что дальше? А дальше она решила поработать на свиноферме еще годик-два уже как вольнонаемная. Но, поработав с полгода, все-таки уехала на родину. Потому что внутри свербило, что-то не удовлетворяло. А может, просто надоело все? И глазам захотелось чего-то свежего. Да и все-таки квартира ее там. Короче, собралась, рассчиталась и в путь.
Наверное, это судьба? Но первым знакомым человеком, которого встретила она в родном городе, была – Томка. Лариса и не узнала бы ее, да Томка окликнула.
– Эй, подруга! Зазналась, что ль? Смотрите-ка, гордо так это гребет и никого не замечает, – просипела она и пьяно рассмеялась, непонятно чему.
– Это ты?
– А что, не похожа на ту, да? Так я ж там была, это тебе даже тюрьма – курорт.
На Томку страшно было смотреть. В тридцать с небольшим она выглядела чуть ли не под пятьдесят. Редкие поседевшие волосы, щербатый рот, мутные глаза, высохшее тело, кое-как, неопрятно одетая, она вызывала теперь у Ларисы не ненависть, а жалость.
– Да, Ларка, повезло тебе, видно, и с тюрьмой. А нас с Урала занесло в Сибирь, в болота. Вода плохая. Видишь волосы и зубы? Все она. Да и просидела от звонка до звонка. Тяжеловато без подогрева. Ни письма, ни посылочки. Ну, да ты сама эти вещи знаешь. Что тебе объяснять?
– Да, многое узнала, благодаря тебе.
– Да брось, Ларка. Ну, хочешь? На, убей меня теперь за это! Что, легче, что ль, тебе станет? Тебе, не знаю, а мне так легче. Молодость на тюрьме прошла, а остальное мне зачем?.. Мне просто обидно было, что подруга лучшая бросила меня в беде. Укатила на юга. Что я буду гнить там, а ты с моим Лехой тут будешь кувыркаться. Вот и все. Обыкновенная бабская ревность и вредность.
Лара вздохнула, подумав: «Ну что с нее взять? И прошлого ведь не вернуть».
– А что с Лехой-то? Жив он хоть, здоров?
– Жив, да не здоров. Безрукий он теперь. Да ты знаешь, наверное?
– Безрукий?
– Да. Пришел оттуда таким. На лесоповале деревом левую раздробило. Женился.
– Женился? На ком?
– Ну, не на мне же. Пошли к нам, мы с Витьком теперь сожительствуем, у меня живем. Выпьем, если деньги, конечно, у тебя есть. Мы-то на мели сейчас. И я все тебе расскажу, по порядку.
Услышав, что Алексей остался по ее милости без руки, ведь Лариса считала только себя виновной в его заключении, и что он женился, она тоже захотела выпить. И она сказала бывшей подруге.
– Идем, Томка. Зла на тебя не держу. Выпьем за встречу и оставим все в прошлом…
Виктор выглядел еще хуже Томки. Пока Лариса отбывала свой срок, он успел побывать в тюрьме дважды. Лицо его было опухшим, бледным, с зеленоватым оттенком. Глаза сухие и, как показалось Ларисе, злые, хотя он и улыбался.
Увидев вино, он обрадовался и засуетился. Руки сразу затряслись, и сам побежал на кухню за стаканами. Лариса выразительно посмотрела на Томку и покачала головой.
– Да, – махнула рукой Томка и зашептала Ларисе. – Наркоман он конченный и алкаш. Жрет все подряд. И мужик конченный. Так, существуем просто вместе. Вдвоем полегче и повеселей. Нам обоим все равно уже ничего не надо.
– Да брось ты, Том. В нашем-то возрасте? Тебе еще запросто можно жизнь по новой начать.
– Это ты брось, Ларка. Если жизнь сразу не пошла – все. Пиши – пропало! Я и раньше-то не больно кому нужна была. А теперь? Теперь я даже себе не нужна. – Она тяжело вздохнула. – Это вот тебе. Тебе можно. У тебя еще может получиться. Ты вон какая, крепкая и аппетитная. – И она опять чему-то засмеялась, только на этот раз как-то нехорошо.
Виктор принес стаканы, они выпили, помянули сынка Ларисы. Потом выпили еще. Повеселели, тем появилось для разговора сразу множество. С удовольствием вспоминали молодость. Смеялись и шутили. Жалели, что Лехи не было рядом. Потом вспомнили и грустное.
– А дядьку Витькина Бог все-таки наказал, – со злорадством улыбаясь, сообщила Томка. – Попал в аварию. Ходить сам не может. Жена сразу бросила его. Всю жизнь знала, что изменял. И вот хоть под конец, да отомстила! Молодец! И директриса моя бывшая в ящик от рака сыграла. А свекровь твоя, как внучка схоронила, Максимушку твоего, вскоре на Украину и переехала. К могилке его поближе.
– Да… Не знаю даже. И надо вроде тоже на могилку съездить, но боюсь. Как бы самой на ней не остаться. Да и видеть их обоих не могу! Сволочи! И меня прав лишили, и сами его не уберегли!.. Ну, а как твой братик, Том? – осторожно спросила Лариса.
– Толян? Толян что? Он молодец. Только нудный маленько. Как на выходные отпустят ко мне – замучает: «Не пей, Тома. Не пей, Тома». Он такой серьезный. От прокурора, что ли она его родила? Его да еще одного пацана со всего детдома в суворовское хотят определить. «Способный и дисциплинированный», – говорят. Не то, что мы. – И тяжело вздохнув, она допила очередную порцию вина.
К вечеру стали подходить, как поняла Лариса, завсегдатаи квартиры. На стол ставили все, что приносили. Кто вино, кто пиво, кто продукты, кто травку клал. Один парень выложил целую упаковку каких-то таблеток. Виктор даже облизнулся, завидев их.
– Что, угощаешь?
– Конечно.
– Давай, Ларка, тоже по парочке. Колеса после винца ништяк покатят.
– Да я не пила их никогда.
– Только другим не говори. Никто не поверит, что за столько отсидев не научилась отраву жрать. Выпей потихоньку и все. Попробовать все равно когда никогда надо. Кайф вот такой словишь, – показала Томка большим пальцем вверх.
Лариса не стала спорить. Проглотила три таблетки, запила их вином, как Томка и… Стало поначалу очень приятно. А потом. Потом наступила темнота. Какой-то провал. Тяжело дышать. Во рту сухость. Боль во всем теле. Ее как будто всю терзали и мяли, но веки были свинцовыми, не хотелось ни глаз открывать, ни говорить, ни шевельнуться. Какой-то долгий, долгий и нудный, непроходящий сон. И все под какие-то возгласы, смешки, пыхтенье…
Наконец Лариса открыла глаза. Она долго не могла понять, где она? Шевелиться по-прежнему было тяжело и лень. Вдруг опять совсем рядом услышала мужской смех, и тут она, к ужасу своему, почувствовала, что – голая! Кое-как приподнявшись на локтях, увидела свое тело. Да, она лежала на широкой тахте абсолютно нагая, даже ничем не прикрытая, с широко раскинутыми ногами. Напротив ног сидели незнакомые мужики и играли в карты за низким столиком, зубоскалили и шутили, хлопали с силой картами о стол и, кажется, вовсе не обращали на нее внимания. Ни Витьки, ни Томки не было. Одежды она своей тоже нигде не видела. Только теперь Лариса поняла и почувствовала, что ее изнасиловали. Она повернулась на живот и накрывшись кое-как простыней, заплакала в подушку. «Вот она! Долгожданная свобода!»
– Сволочи! Козлы вонючие! – обзывала сквозь слезы неизвестно кого Лариса, стуча по грязной подушке кулаками.
– Кого это она? – прекратили игру мужики.
– Ее кто-нибудь знает?
– Я – нет.