От окружающих его отличал горб. Словно большой, туго набитый рюкзак, согнул он его еще в раннем детстве, придавил своей тяжестью и заставил носить себя, не снимая, не на миг. Где бы ни был этот человек и что бы ни делал, горб был вечным его спутником. И не просто спутником, казалось, горб восседал на человеке, словно наездник, и гнал его туда, куда пожелает. И не сбросить гнет этого господина его рабу никогда! Разве что могила горбатого исправит?..
Взрослые смотрели на него брезгливо. Дети — как на диковинного зверя. Горбун же глядел на всех, как бы извиняясь, что попался на глаза в таком неприглядном виде. И показываться старался людям как можно реже. Ходил только в ближайший магазин за продуктами да в ЖКО за зарплатой, где он работал дворником. Иногда выходил посидеть на одинокой лавочке в сторонке, которую сделал себе сам. Любил наблюдать, как возятся в песке чужие ребятишки, своих ведь, не имел. Он был совершенно одинок…
Недавно появился у него кот, хоть немного разбавлявший его одиночество. Он считался его котом потому, что горбун единственный, кто кормил его. И хотя скуден и прост стол у холостяка, его котяра был упитан и доволен жизнью. Узнавал своего хозяина издали, терся о ноги и смирно сидел рядом, пока тот не уходил домой.
Кота горбун брал к себе редко, ибо жил в коммунальной квартире, где, кроме него, еще четыре семьи делили с ним общий коридор, душ, кухню и туалет.
С соседями он никогда не спорил, безропотно выполнял квартирные писаные и неписаные законы. Дежурил как все — по недельно, мыл коридор, туалет, кухню, выносил мусор. Убирался на совесть — на этот счет на него ворчали редко.
Сам старался пользоваться коммунальными благами ночью или когда никого не было в квартире. Готовил и стирал, стараясь никому не мешать. Белье сушил у себя в девятиметровке на веревке, протянутой через всю каморку.
В его комнате рядом с входной дверью был кран с холодной водой и мойка. Основную часть жилого пространства занимали старая железная койка с высокими спинками и облезлый, допотопный шкаф с зимней одеждой. Напротив кровати стоял комод, накрытый всегда чистой скатертью. На комоде располагался приемник «Альпинист», рядом — стеклянная ваза с бумажными цветами. Ближе к выходу, по левую сторону, стол, за которым он кушал. На столе — чайник и электроплитка. Напротив мойки — маленький древний холодильник «Саратов». Телевизора у него не было, от него почему-то болела голова. У стола стояли две табуретки, на подоконнике у окна — единственный горшочек с живым растением — его любимым кактусом.
Вечером горбун любил лежать без света и слушать радиоспектакли, особенно мелодрамы. У него было развитое воображение. Он живо представлял себе героев пьесы и очень переживал за них, страдал и плакал вместе с ними. У него была добрая, чувствительная душа. Когда переживательная радиопостановка заканчивалась, он с сожалением выключал приемник и садился пить чай. Хлебал его из блюдца маленькими, редкими глотками и еще долго не мог отойти от впечатлений, произведенных спектаклем. Ложился спать рано, потому что рано нужно было вставать, чтобы успеть до наплыва людей убрать двор. Одинокая жизнь его шла своим привычным чередом, тихо и незаметно для окружающих. Вырос он в детдоме, не помня ни родителей, ни родных. Сверстники его там не обижали, но и не сближались с ним.
Не сближались люди с ним и сейчас. Мужики заходили к нему иногда, чтобы денег на выпивку занять. А женщины-одиночки изредка просили что-нибудь починить.
Чаще всего посещали его старухи по случаю церковных праздников, что-нибудь приносили, угощая его, просили помянуть своих усопших. Считали его за убогого и несчастного. Это ему не очень нравилось, но редким гостям всегда был рад и добросовестно съедал все, что приносили.
Сам несчастным себя вроде и не считал. Потому как думал, что есть люди более обиженные судьбой. Например, слепые, безногие или безрукие, которые уж совсем беспомощные. И все-таки ведь живут, находят силы и интерес и в такой жизни. Куда же деваться, придется тянуть свою лямочку до самой кончины.
Смерти он не боялся, относился к ней с каким-то своеобразным уважением, как к чему-то великому и значительному, самому главному и даже торжественному таинству природы. И поэтому, когда звали его на похороны, что порой случалось, он всегда шел с охотой, это было для него как бы прикосновением к чему-то строгому и загадочному. На похоронах весь он как-то подбирался, преображался, поддаваясь какому-то странному возбуждению, черные глаза его сверкали на побледневшем лице. Привычно, без устали и старательнее других он орудовал лопатой на могилке, помогал устанавливать крест и оградку. Поправлял венки и ленточки, советы и действия его всегда были лаконичны и точны. А с каким пылом прощался он с покойником! Как с самым родным ему человеком! Похороны, проходившие с его участием, всегда выглядели значительными и в какой-то степени даже классическими. И если бы их повторить без горбатой фигуры, без его бледного лица и печально-строгого взгляда, они выглядели бы гораздо прозаичней, в них уже явно чего-то бы не доставало. После похорон, на поминках, ему наливали, как и всем мужчинам, полный стакан. И хотя он пил редко и пить вообще не любил, по этому же случаю добросовестно выпивал стакан до дна. Сначала ему было даже приятно — внутри жгло, хотелось есть, и он с удовольствием обедал. Ведь готовили умелые женские руки, а такую пищу ему приходилось вкушать не часто.
Затем, быстро хмелея и, как будто вспомнив, по какому поводу собрались, проникался безмерной жалостью к покойнику, и тихо плакал где-нибудь в сторонке, чуть покачиваясь и часто прикладывая большой платок к некрасивому лицу в обрамлении длинных черных волос…
Плакал он и на свадьбе. На единственной свадьбе, на которой ему пришлось погулять. Выходила замуж дочка его соседки, Веры Ивановны. Там уже лакал от радости, так как самое большое счастье, считал он, — это иметь семью. Когда сливаются две жизни, два разных существа в одну судьбу. Жизнь их становится общей заботой, общей радостью. «Они разговаривают друг с другом — это уже счастье, — размышлял он. — Они вместе кушают, улыбаются друг другу, вместе ходят в гости, спят, согревая друг друга своим телом. А самое главное в семье — появляются дети».
Как он любил детей! Как он любил мечтать, а вернее, грезить, что и у него есть семья: жена, которую плохо себе представлял, но зато очень ясно представлял своего ребенка. Всегда почему-то сына. Грезился он ему возрастом где-то около года. Всегда здоровенький и веселый, милый, пухленький бутуз.
Он поражался людям, имеющим детей и не имеющим горба, которые ходят с серыми лицами, вечно — недовольные жизнью и судьбой… От него же самого это почти всем доступное счастье опять закрыл навеки своей огромной тенью безжалостный, всесильный горб!