Дед Федор с внуком Ванькой припозднились в гостях у родни в соседнем селе. Густые сумерки застали их на полпути, до темна домой не поспеть. Но это бы ничего, дорога знакомая, а вот поднявшийся буран с ветром навстречу, был очень некстати. Еще не накатанный, как следует зимник, заносило на глазах. Лошадь понимая, что с каждой минутой идти будет тяжелее, тянуть сани старалась и сама — поживее, без всяких понуканий. Порывы ветра становились все сильнее, они метали в лица путников и морду лошади снег, будто лопатой. Люди и животное почти не смотрели на дорогу, нагибали головы и отворачивались, пряча глаза от колючего снега.
Была суббота и путников согревала мысль, об ожидающей их дома натопленной баньки — «по-чёрному». Дед мечтал попробовать после купания поспевшую к сему дню брагу, а Ваньке бабка обещала к чаю мёду. Из всех вкусностей мёд стоял у него на первом месте, только потом шли пряники с ярмарки и яблоки из сада тетки Агафьи, которую они и навещали сегодня. Самые вкусные яблоки в округе: что летние, что осенние. Последние она квасила в бочке вместе с капустой, их она Ванькиной бабушке, младшей сестре своей и наложила целую миску в гостинец, но Ванька такие не любил. Так же, как соленые огурцы и капусту, и грузди. Да и за что их можно любить, коль они настолько ядрёные, что и язык и горло дерут. С мёдом разве ж сравнить? А дед, трескает и нахваливает, и бражка у него противная несмотря, что на меду, Ванька втихаря пробовал. Странный у дедушки вкус.
— А ну-ка, Ваньк, глянь-ка вперед, — прервал размышления мальчика старик, — ты поглазастее будешь, не волки ли на дорогу вышли?
На всякий случай дед Федор остановил кобылу, тревога его, вмиг передалась внуку, мальчишка поднялся с козел и щурясь, из под руки, стал всматриваться вдаль.
— Два, как бы черных пенька. Ну, видишь что ль, али нет? — Поторапливал дед.
— Эт те, что ль? — Ухмыльнулся Ванька, махнув беспечно рукавицей вперед. – Так-то ж бабы.
— Слава Тебе Господи! — С облегченьем перекрестился старик, хлестнув слегка лошадь вожжами. – Твоя правда, должно быть. Рябуха бы волков почуяла первой, ветер-то к нам. Развелося окаянных! Как мор, какой на людей, али война их тьма выводится.
— А кабы, волки, дедуль? Чтоб тогда?
— Тогда, внучёк, разворачивай оглобли, и помогайте святые угоднички!
— На нашей Рябухе-старухе далеко не убежишь — ухмыльнулся отрок.
— А ты не гляди, что старая она, жить поди ещё хочет, от серых не бось так бы драпанула, ай да ну!
— Как хранцузы от наших?
— Точно! Как эти самые! Летом-то шли, говорят: бравые, да гордые под барабаны и знамёнами, а теперича бегут басурмане без сабель и ружьев, в обносках, как оборванцы последние и попрошайничают по селам. Подадут добрые люди кусок хлеба, они сразу «шарыман» свое гнусавить принимаются, их за то шарамыжниками народ и прозвал.
— А почему они, деда, без оружия?
— Так ведь дело понятное — жить хочут, коль на казачков напорятся, те ведь не спустят! Если при сабле, али ружье — значит еще воюешь, ну, так и держись тогда супостат! Вжик шашечкой вострой! И покатилася в снег головушка хранцузская.
— А ежели партизанам попадутся?
— Ну, те-то для них ещё пострашнее будут. Хотя, наверное, от вожака партизанов многое зависеть будет, какой он сам по себе человек, в каком духе, трезвые али пьяные на тот момент ребяты? Батя вот твой отвоюет, расскажет.
— Ну и поделом им всем! Неча было к нам лезть!
— Эт точно Ваньк!.. Однако вот бабушек этих я чтой-то не признаю — догоняя путниц, сменил тему старик.
— Не с нашей деревни поди, вот и не узнаёшь — резонно ответил на это внук.
— Здравствуйте, бабоньки! — бодро поприветствовал женщин возница, останавливая рядом с ними сани. Какого же было изумление деда Федора и Ваньки, когда к ним повернулись два… бородатых лица, измождённых холодом, голодом, усталостью, и страхом. Все это легко читалось на лицах странных путников, даже сейчас. Головы этих странно одетых мужчин, были так плотно запечатаны рваниной, которые и показались, издали платками, что мужчины даже не услышали приближение лошади. С первого взгляда было ясно, что это вояки отступающей, наполеоновской армии. На них было по нескольку камзолов, верхние из которых не сходились и держались только за счёт веревок, кое-как обмотанных вокруг туловища. Одежка, конечно же, досталась им с убитых. Но была только французского кроя по вполне понятным причинам: чтобы не дразнить русских людей, встречь с которыми, конечно же было — не избежать. Глядя на этих пробирающихся домой возвращенцев, можно было твёрдо предположить, что именно эти-то вряд ли преодолеют свой долгий и опасный путь. У француза с бледным лицом и светлой бородой под мышкой торчала рогатина, выполнявшая роль костыля, красноречиво говорящего о проблемах с ногой, а у смуглого брюнета на лице виднелись явные следы сильного обморожения. Это притом, что настоящих морозов еще не было, ведь шел только ноябрь. Французов пошатывало на промозглом ветру, который бесцеремонно распахивал полы, кое-как собранных на них махров, проникая под них и добираясь до самых укромных уголков тела. От того они были сгорблены и скрючены в напряженный комок изнуренной донельзя плоти, пытаясь хоть как-то противостоять холоду, но это не помогало. В глазах горе-вояк читалась полная безысходность, похоже, они и сами понимали, что родины своей им уже не увидеть. Шли пока еще, а вернее ползли, просто по инерции, возможно только до первого падения в снег. Эти обреченные, безучастно таращились сейчас на старика, мальчика и лошадь, будто на мираж, принесённый пургой из какой-то другой, нереальной жизни, в которой есть кров, тепло, еда и… будущее. Как и должно миражу, он вот-вот исчезнет, растворится в снежных вихрях, под злые завывания вьюги. И они снова останутся наедине с ледяной смертью в этих чужих, бескрайних просторах, куда занесла их жестокая судьба, чтобы сгинуть тут навсегда, как и многие тысячи их товарищей, повезло из которых лишь тем, кто пал в бою. От грозных воинов, готовых на смерть стоять за своего императора, в них не осталось ничего. Эти еще недавно сильные, смелые уверенные в себе мужчины, имея за спиной покорённую Европу и браво маршировавшие на Москву, походили теперь на две хилые былинки, затерявшиеся в чистом поле, которые вот-вот оторвет ветер от земли и унесёт в одну ведомую ему даль, в бесконечную и мрачную мглу. Предательски брошенные на чужбине своим повелителем, побеждённые и униженные, добиваемые голодом и морозом, они выглядели сейчас, раздавленными, беспомощными и жалкими…