Подвальный драматический театр «Фокус», названный так по аналогии с «Табакеркой» в честь его основателя, бессменного директора и художественного руководителя — Фокусмана Якова Абрамовича, был что называется — на мели. Да, собственно, корабль сей сидел на мели с самого дня спуска его на воду. «На воду» тоже можно сказать в прямом смысле, ибо помещение театра, то бишь — подвал под банно-прачечным комбинатом, частенько затапливался то сверху, то снизу и не всегда только водой, иногда и канализационными нечистотами. Потому в театре круглый год жили мухи и комары, и амбре стоял специфический. А с такой течью может ли быть плавание счастливым? Да и название сего парусника Мельпомены тоже многим не нравилось. Ведь, как назовёшь, так и поплывёшь. А что за слово такое: «фокус»? Шкодливо-блудливое какое-то. Подразумевает жульничество и обман на глазах у зрителей. Да и с капитаном команде актёров «Фокуса» не повезло. Спонсоров-то Яков Абрамович вроде бы солидных умел найти, денежных, но, то ли они уж больно скупы были, то ли директор театра слишком жаден — денег ни на что не хватало: ни на костюмы, ни на декорации, а уж про зарплату и говорить нечего. Самая низкая в Питере! И та всегда с задержками. А посему бежали артисты из «Фокуса», как крысы с тонущего корабля. Вот и приходилось Фокусману приглашать в свою труппу даже стариков-пенсионеров с одышкой да студентов из театральных училищ. Последние шли только с первых курсов. С последних — боялись испортить карьеру, скомпрометировав себя связью со столь неудачным и сомнительным заведением. Порой брали поиграть на сцене «Фокуса» даже любителей из клубной самодеятельности близлежащих сёл! А куда было деваться директору? Не закрывать же кормушку? Извините, театр. Именно, из-за нехватки кадров, наверное, Яков Абрамович устроил в «Фокус» и жену, и дочь, которые к сцене вообще никогда никакого отношения не имели да ещё совмещали актёрскую работу с должностями: бухгалтера и кассира. Ну, а рабочие сцены, слесари и сторожи — эти вообще сплошь были гастарбайтеры из среднеазиатских республик. Конечно, из-за дешевизны их труда. Чего-чего, а считать Яков Абрамович умел хорошо, хотя вовсе и не Баумановское заканчивал, а ГИТИС. И вот что характерно было: как бы дела ни шли из рук вон плохо в «Фокусе», даже в самые трудные его годины директор всегда был хорошо упитан, отлично одет, ездил на дорогом авто и находился постоянно в прекрасном расположении духа.
Самым же нервным, а вернее даже будет сказать, психованным в «Фокусе», был второй человек в театре — его главный режиссёр Никудышкин Иван Сергеевич, который дольше других режиссёров сумел здесь продержаться. Скоро уж как полгода. И всё потому, что деться ему просто было некуда! Ведь, помимо кучи мелких недостатков, в том числе, и полного отсутствия каких-либо талантов вообще, этот человек имел и ещё один очень крупный порок, из-за которого страдал всю свою сознательную жизнь. Он патологически тяготел к правде, но причём только после изрядного подпития. И эту правду искал не где-нибудь, а именно в кабинетах своих начальников. А так как алкоголь для артиста — такая же необходимая вещь, как и грим, захаживал к начальству слишком часто. Ну, а любому руководителю, как известно, правда и справедливость, что тряпка красная быку, потому Никудышкин подолгу нигде не задерживался. И за тридцатипятилетнюю карьеру свою прошёлся не одним кругом по всем театрам северной столицы и далеко за пределами города и губернии. Последним пристанищем был для него театр кукол в пригороде Санкт-Петербурга, где директором был дядя его жены, который терпел правдолюбца лишь из-за родственных чувств, к любимой племяннице. Но как только дядя отошел в мир иной, назначили директора нового. Никудышкин, как многие угрюмо пьющие люди от искусства, в тайне считал себя непризнанным, непонятым и просто нераскрытым гением. Ему и оставалось-то всего ничего до пенсии, чтобы так и остаться нераскрытым и непонятым, и всё бы — слава Богу, но «новый» очень скоро и понял, и раскрыл его. После первого же пьяного похода глубоко законспирированного гения к нему в кабинет предложил Ивану Сергеевичу написать «по-собственному», чтобы не было потом ещё хуже, что тот и сделал, посоветовавшись предварительно с женой.
Оказавшись на свободе, Никудышкин не знал, где же дотянуть ему лямку до заслуженной пенсии. По специальности никуда не брали, даже в театре марионеток выпускнику режиссёрского факультета ГИТИСа отказали. А кроме, как плохо режиссировать, делать он ничего не умел, да и не хотел. А потому крепко запил и пил почти год, и всё в долг! Чем отдавать разросшийся кредит: не он, не бедная жена его — горемыка, промучившаяся с капризным, ленивым бездарем всю жизнь, не знали. На улицу выходили теперь только по ночам, ибо кредиторы, прохода не давали. Дверь не открывали давно никому и телефонную трубку поднимали через раз. С неделю уже как Иван Сергеевич абсолютно трезвый сидел, так как пить было не на что. И убедился на собственной шкуре, что и без водки, оказывается, человек не умирает — живёт. Супруги не ведали и не гадали, что давно находятся в поле зрения Фокусмана, который положил глаз на безработного режиссёра-неудачника. Он был хорошо осведомлён о бедах этой четы, но давал пока супругам некоторую выдержку, чтобы несчастные дошли до нужной кондиции, когда будут согласны на все его условия. Он знал Никудышкина ещё по учёбе в альма-матер, даже дружил с Иваном некоторое время и прекрасно понимал, что сей правдолюбец трезвым на глаза к начальству никогда не полезет, ибо трезвый был полной противоположностью себе же пьяному. И чтобы в его «Фокусе» не было с ним ни хлопот, ни неприятностей, Никудышкину просто надо было бросить пить. А как его к этому принудить, Фокусман уже придумал, а потому позвонил сначала именно жене Никудышкина, а не ему самому. Так, мол, и так, случайно узнал о ваших неприятностях. Конечно же, помогу, не дам пропасть таланту, устрою Ванюшку к себе, только и надо всего-то для этого, чтобы он закодировался от алкоголя. Не будет пить, пусть трудится в моём театре хоть до гробовой доски.