Последней каплей, подточившей угнетённые нервы Ивана Сергеевича, стал ночной звонок босса из Финляндии, где тот, якобы, оказался по служебной надобности, а сам, конечно же, просаживал на свои утехи и без того хилый бюджет театра. Связь была неважной: сплошной треск, шум и хрип. Две вещи только уяснил из разговора Никудышкин, что завтра в их театре ожидается в кои-то веки — аншлаг! «Фокус» будет буквально набит одними бизнесменами и, если гостям понравится «Ревизор» Гоголя в их исполнении, театр будет купаться в деньгах. И второе: что вместо заболевшего Флягина роль Городничего в завтрашнем спектакле придётся играть ему — Никудышкину, потому как больше ведь некому. Первая часть насчёт бизнесменов и их денег режиссёра ни грамма не тронула, ибо все деньги всегда прилипали только к Фокусманам. В аншлаг верилось слабо. А вот — то, что играть придётся на сцене ему, взорвала Ивана Сергеевича! Гонять по сцене других — это одно, а самому лицедействовать перед неблагодарной публикой — совсем другое. Он тут же прямо ночью позвонил Флягину в надежде, что из-за помех в трубке что-то не так понял. Но жена заболевшего артиста подтвердила, что её Федю и впрямь увезла «Скорая» и, быть может, именно в эти минуты ему вырезают аппендикс. В сердцах Никудышкин пожелал, чтобы Феде вместе с аппендиксом вырезали и всё, что рядом! Бросив трубку, уснуть он больше так и не смог, хотя всю ночь жена поила его и корвалолом, и димедролом, и элениумом. А днём еще пришлось зубрить роль Городничего, он её толком никогда и не знал. После бессонной ночи запоминалось плохо, он ругал на чём свет артиста Флягина, его жену, свою жену, Фокусманов и всех «новых русских», перед которыми ему придётся корчить рожи и паясничать сегодня. Снова пил таблетки, но так и не успокоился. На сцену вышел от злости красным, как рак, даже грим не мог этого скрыть.
А вот рабочая группа театра оставалась невозмутимой — всегда. Работяги переносили невзгоды подозрительно стойко. Ни нищенский заработок, ни многочисленные штрафы, которыми награждала их администрация театра, делая их зарплату ещё более эфемерной, ни постоянные придирки высокомерных — снобов-актёров, ни матерные слова в их адрес психа-режиссёра не могли их почему-то вывести из себя.
В этом была какая-то тайна, но раскрывалась сия тайна довольно – просто, была она в том, что имели они все, одно общее увлечение, а вернее, даже страсть! Они все любили покурить… анашу! И им было глубоко начихать, что травка сия дурно влияет на интеллект. Им-то он зачем, интеллект этот самый? От него одни проблемы по жизни только. Трижды на день по давно заведённому распорядку они набивали и пускали по кругу тугой косяк не каких-нибудь опилок, а настоящей, первоклассной, просто — чумовой анаши, привезённой вечно улыбающимся добряком Обстолбеком с родины. Как верно — то, что лучшая водка делается в России, а виски в Шотландии, так же истинно и — то, что лучшая конопля для производства анаши произрастает в Чуйской долине. Одной папироски, заряженной ею, хватало на пять взрослых мужиков! Пятым в компании узбека, таджика, киргиза и казаха был единственный из рабочих, русский — Вася Мунштуков. В театре он числился электриком, а электрики в «Фокусе» всегда были славяне. Только им доверял Фокусман — сей ответственный пост, потому, как на этой должности нужны были хоть какие-то мозги. Хоть каким-то интеллектом Вася обладал и ещё он обладал, не хилым жизненным опытом. Несмотря на молодость, имел за плечами уже три ходки в места не столь отдалённые. Потому, естественно, толк в анаше знал, качество Чуйской дури, хорошо осознавал и вследствие этого никогда не упускал случая присесть на хвост бывшим согражданам, когда-то одной необъятной родины под названием: «СССР». Правда, свою лепту в общее хобби он тоже вносил. Предоставлял место для курения, то бишь – свою, кандейку электрика, которая из-за тесноты в «Фокусе» находилась прямо за декорациями сцены. Даже пепельницы в театре ни одной не было, потому что Илья Абрамович сам не курил и другим не разрешал — боялся проклятий! И немудрено, ведь каждый, кто уходил из его театра, обычно желал, чтобы «Фокус», сгорел — синим пламенем. Посему как человек осторожный и суеверный, директор штрафовал всех — по чём зря за курение в помещении и очень мудро поступил, разрешив делать — то же и режиссёру. По понятным причинам, Никудышкин штрафовал любителей подымить ещё беспощаднее. Курить же на улице анашу было небезопасно, ибо Питер всегда кишит вечно голодными ментами, которые толк в анаше тоже знают. Раскумарить косяк в театре парням было сподручнее ещё и потому, что местная великовозрастная театральная интеллигенция в сем человеческом пороке, познаний никаких не имела и и даже запаха анаши не ведала. Свою утреннюю папироску анашисты раскуривали, пока администрации в театре не было, дневную, когда начальство изволило отъезжать на обед, а вечернюю, когда шёл спектакль, и руководство убывало домой. Вася Мунштуков придумал замечательное название для этого общакового косяка. Он назвал его, «трубкой мира» и это было довольно точным определением. Потому что косяк так же переходил из рук в руки, и главное, после курения наступало такое умиротворение, что хотелось только смеяться и радоваться жизни. И миролюбивого настроения этого испортить анашистам уже долго никто не мог. Зарядив выпотрошенную папироску «Беломора» в нужных пропорциях анашой и табаком и зорко следя за тем, чтобы никто не хапнул больше двух положенных затяжек за раз, Вася, по давней зэковской привычке, после первого же круга начинал травить анекдоты, чтобы и кайф сполна поймать и по смеху слушателей проверить качество начинки. Последнее по отношению к Чуйской дури было абсолютно лишним. Рассказчик начинал вскоре уже сам похихикивать и редкий раз от разбирающего смеха мог закончить анекдот. Да и надобности в том не было. Во-первых, дети юга всё равно ни одного Васиного анекдота не понимали, а во-вторых, головы и у них были не столь твердокаменные. Уловив свою толику кайфа, они вслед за электриком тоже начинали непроизвольно похихикивать и без всяких смешилок. Их звуки, на взгляд Василия, мало похожие на человеческий смех, всегда забавляли его и он начинал смеяться именно от этого громче. Смуглые парни, не желая отставать от своего продвинутого столичного кореша, тоже ржали за ним от души. Их узкие глазки становились ещё уже, а плоские лица — ещё шире, это смешное обстоятельство не ускользало от Мунштукова и смеялся он ещё азартнее, хватался за живот от всё более усиливающегося приступа хохота, между тем, никогда не забывая про свои очередные затяжки. Его друзья-азиаты и тут не отставали от Василия, и тоже хватались за животы, разражаясь неподражаемыми гортанными звуками с присущими только степнякам децибелами. Физиономии их становились с каждой затяжкой всё счастливее, а в помутнённых глазах Василия — почему-то всё глупее и ещё смешнее. В такие апофеозные моменты Василий не в состоянии уже был стоять. Он приседал на корточки и не поднимался до конца наркоцеремонии, давясь от хохота так, что и косяк не мог взять сам в руки. Помогали уроженцы гор, степей и пустынь. Они по очереди добродушно совали ему папироску в рот, а он, неблагодарный, корчась в приступе нездорового смеха, еле внятно произносил всегда примерно одно и то же: