Первым, естественно, не выдержал агрессивный Никудышкин. Перестав хохотать, он подскочил к раковине и пнул её!
- А ну, цыц мне тама! Без тебя знаю, что мне говорить! Одинхрен ни черта непонятно, что ты несёшь! Это не речь! Это сортирные звуки! Иди-ка Дарья Даниловна протезы лучше закажи подороже! На зубах неэкономят!
Из суфлёрской понёсся теперь другого рода звук, громкий и еще противнее, наверное, — плач, потому как совсем уж точно определить, что это за шумы, и на этот раз было невозможно.
- Во-во! — довольно произнёс режиссёр. — Правды никто нелюбит!
- Да, как вы с женщиной — хотела, было, опять возмутитьсябухгалтерша, но Никудышкин осадил её.
- А ты вообще пошла прочь, старая шлюха! Расскажу вот правдутвоему – ворюге — Яше, как вы на пару с дочкой за Омлетовым бегаете.
«Старая шлюха», подняв вой воздушной сирены, кинулась на другой конец сцены в объятья дочери, которая стала обмахивать её веером и шептать на ухо, что вот, мол, папа приедет, он-то ему покажет!
Но защитник у дам нашёлся гораздо раньше и совсем рядом.
- Извольте извиниться, сударь, перед женщинами! — крикнулочень театрально и с чувством артист Омлетов и, выдержав положенную паузу, коротко закончил: — Хам!
- Я — хам?! — переспросил больше с удивлением, чем с обидойНикудышкин. — Хорошо. Пусть я — хам, зато ты теперь — ни мужик,ни баба! Ах-ха-ха-ха!
Омлетов покраснел, как рак, и, выхватив у дочери Фокусмана веер, стал сам им обмахиваться.
- Все знают, — продолжал обличать Никудышкин, — а не знают, так я скажу, почему ты из цирка убёг! Ах-ха-ха-ха!
- Не сметь! — взвизгнул Омлетов, но, поняв, что его всё равноне послушают, спрыгнул со сцены и скрылся в проёме двери, чтосбоку от подмостков.
- А что произошло в цирке? — вдруг очень горячо заинтересовалась младшая Фокусманша.
- Да лошадка одна, не будь дура, — сквозь ехидный смех сталпояснять Иван Сергеевич, — лягнула его очень прицельно! Ха-ха-ха!Теперь он и лошадей боится, и баб! Ха-ха-ха-ха!
- А зачем, — бросила временно выть меркантильная мамаша, —зачем он тогда деньги брал? А? -Так он же теперь… ха-ха-ха — он теперь только их и можетлюбить! — покатывался со смеху режиссёр.
После этих слов к Никудышкину вплотную подошёл Держиморда, артист в амплуа трагика из деревни Подвыпивки, выше его примерно на голову и шире в плечах раза в два, считавшийся другом Омлетова.
- Эх, и дал бы я тебе в морду за это, брат Иван Сергеевич, данеохота сидеть за тебя, — с брезгливой гримасой пробасил он.
- Это за чтой-то? — Кривляясь, переспросил режиссёр. — Заправду?
- За то, что так не по-мужски! Это ведь с каждым может случиться. Я в своей деревне тоже со скотом дело имею. Скотина не думает, куда лягнуть и куда боднуть.
- А он тоже не думает ничем, пропил мозги-то, — пропищалБобчинский.
- Чего-чего?! — выглядывая из-за плеча Держиморды, грознопроизнёс Никудышкин. — Это кто тама вякает?! А хочешь, я и протебя, и про любовь твою тоже правду расскажу?! Господа! — Подскочил он опять к краю сцены, обращаясь к зрителям. — В нашем театре процветает гомосексуализм! Два ярких представителя его, два поганца-извращенца —Добчинский и Бобчинский! Эти голубые — психбольные, позорят нашколлектив! А туда же! Нормальным людям лезут замечания делать!
- За психбольных в суде ответите, Иван Сергеевич — пискнулобиженно Добчинский. — А насчет любви, так она, как известно,всем возрастам и всем полам покорна! Да-с!
- Что поделать? — подняв палец вверх, глубокомысленно поддержал его трагик. — Классик так сказал.
- Классик не это вовсе сказал! — кинулся в спор неугомонныйНикудышкин. — Тоже мне, эрудит! Вчера дояром-орденоносцембыл, а сегодня, глядите-ка, актёром заделался! Великим деятелемискусств себя возомнил, о классике рассуждает! Ха-ха-ха-ха!
Держиморда, побледнев и затрясшись, от услышанного, бросился к режиссёру, схватил его за грудки и давай трясти, как грушу, приговаривая:
- А что ты имеешь против дояра?! А?! Хочешь сказать, и маслице, и молочко не любишь?
- Он только водку любит! Разве вы не видите? — вставил названный ранее дураком и очень обиженный этим артист Уклейкин.
- Я правду люблю! — орал Никудышкин, тщетно пытаясь вырваться из железных лап Держиморды. — А водку я полгода во ртуне держал!
- Да врежьте вы ему, за его эту наглую ложь, по самому что ни наесть по-правдашнему! — подсказала трагику младшая Фокусманша.
- Врежьте, врежьте! — поддержала её мамаша. — Я вам премиюза это, товарищ Навозов, выпишу!
- Взаправду выпишете? — оглядываясь, переспросил Держиморда.
- Слово чести! — как и положено, на театральных подмостках,с пафосом и даже очень вроде бы правдоподобно выкрикнула бухгалтерша.
- Ну, тогда с удовольствием! — Бывший колхозник плюнул насвой огромнейший кулак и, действительно, с удовольствием и совсей мужицкой дури, опустил его сверху на голову Никудышкина.
Иностранные зрители видели, что удар был вполне вживую, ведь даже что-то хрустнуло у того, что пониже. Подумали, так, видно, принято в русских театрах, пропагандирующих систему Станиславского. Ко всеобщему удивлению и изумлению самого дояра, режиссер не упал. Закачался, правда, поколесил-поколесил по сцене на полусогнутых ногах с закатившимися под лоб глазами, но устоял. Очевидно, анаша и тут сыграла какую-то роль. Потом неестественно набычил голову и вдруг ударил с разбегу своей чумной башкой обидчика, точно в солнечное сплетение! Удар был столь точен и неожидан, что Держиморда рухнул на подмостки, сотрясая их тяжестью своего тела и поднимая тучи пыли. Не только сегодня, но и вообще впервые в этом зале раздались аплодисменты. Финны рукоплескали Никудышкину за его умение держать удар и самому наносить их. Держиморда долго пытался встать, а Иван Сергеевич, не придя еще в себя от побоев крестьянина, тупо наблюдал за ним. Финны подбадривали Никудышкина хором, естественно, на своём финском, чтобы он не давал вставать здоровяку, а мочил его прямо сейчас. Иначе потом поздно будет. Даже пари уже некоторые начали заключать: на здоровяка и хиляка, примерно поровну ставили. Бой на сцене явно пришёлся иностранцам по вкусу. Видя, что Никудышкин так может и победу одержать, артист Бумажкин, играющий Землянику, поддерживающий по жизни всегда сторону администрации, опустился сзади режиссёра на четвереньки, а Уклейкин с разбегу двинул Никудышкина в грудь. На этот раз тот на ногах не удержался и распластался навзничь, широко раскинув руки. Тут и подскочили к нему мстительные Бобчинский с Добчинским и стали в меру своих силёнок и подлости попинывать лежачего. По залу прокатился гул неодобрения. Некоторые финны засвистели, другие встали, засучая даже рукава, чтобы восстановить справедливый паритет на сцене. Но его восстановил выскочивший из-за кулис Вася Мунштуков, который, по понятным причинам, ненавидел «петухов». Тем более, и допинг толкал на подвиги, ведь положенный вечерний косяк всё равно пацанами был выкурен. Он точно въехал одному гомику в глаз, другому — в ухо и пока те хныкали катаясь по полу, помог встать на ноги вполне нормальному мужику Никудышкину. Поднявшемуся и пришедшему уже в себя Держиморде это было не по нраву и он одним ударом сшиб наземь их обоих. Затем поднял за шкирку Ивана Сергеевича и, дико крича: «Так ты бодаться, скотина!» — стал, держа его в одной руке, планомерно молотить другой — куда ни попадя. Но ни жалоб, ни стонов от того не услышал, а только язвительный и как бы от удовольствия смех, который выводил его из себя ещё больше. А на Васе Мундштукове, тем временем, повисли и Уклейкин, и Земляника, и два голубых. Однако временный успех их был недолгим. Видя, как избивают кореша, на сцену выбежала чёрным, а вернее, смуглым вихрем азиатская братия с бессмысленными выпученными глазами и стала молотить с улыбочками всех подряд, без разбору, иногда в бестолковой суматохе даже и самого Василия и друг друга. Силы стали примерно равны, однако это не устроило уже женщин, они кинулись на исламских женоугнетателей с веерами и стали их царапать и кусать. На помощь Фокусманшам вылезла на сцену из женской солидарности пожилая Дарья Даниловна, которая первым делом вцепилась в волосы Никудышкину и приличная часть их так и осталась в её руках.
Финны были в восторге! Никто из них не предполагал, что в конце скучного спектакля их ожидает такая кульминация с удалой разнополовой дракой вживую. Они уже нисколько не жалели о затраченных деньгах и времени. Свистели и криками — подзадоривали бойцов. Чем бы закончилось это побоище и в чью пользу, так и осталось неизвестным, потому что, откуда ни возьмись, прибежал Омлетов и дико заорал на весь театр: