А Маринка подругу бывшую, ставшую известной на всю округу, возненавидела и прежде всего за отца своего. Елену она почему-то главной виновницей считала, что семья их без кормильца осталась: что скатились они без мужика в доме, в бедноту беспросветную, и хуже всех в деревне жить стали. У икотницы же, беду им накаркавшей, за эти годы семья наоборот – только разбогатела – они уже и постоялый двор для гостей строить затеяли. И к свадьбе Ленкиной готовились. Странная особенность сей невесты, будущих мужей не смущала. Наверное, потому что, за ней и хорошее приданное было, и то что красота, ее расцвела пуще прежнего и превратила сию предсказательницу в роскошную для мужской братии деваху. Всё это женихов манило пуще, нежели отбивала какая-то там икота. Желали под венец с ней идти многие, а потому выбрать из кого было. И вот здесь отец уже дочери навстречу пошел и спросил: кого б она хотела, сама в мужьях видеть. Однако ответ ее: «никого!» его очень удивил. Такое слово дочери конечно ни отца, ни мать не устраивало, а потому, посоветовавшись, родители сами выбрали для дочери мужа. Может и ни столь богатого, однако ж, и не из бедных, а главное – внешностью тоже пригожего, подстать дочери-красавице. К такому-то, когда-никогда, сердечко ее, отозваться должно было. Елена ведь, к слову еще сказать, становилась всё печальнее и кажется, не то что смеяться, но и улыбаться-то даже совсем разучилась. Ничего не радовало ее. Ни красота своя, ни свадьба близкая, ни то, что дом родной стал полной чашей. Тяготил ее все больше необычайный дар, который как проказа перешел на нее от нищенки. Хоть и девка она еще, однако, беременной себя будто чувствовала… каким-то неведомым злым зверьком, поселившимся в ней! Ведь именно этот зверек, а не она из чрева ее и вещает людям, без ее на то воли. И покинуть нутро до смерти ее, похоже, он и не собирался вовсе. Будущего своего она потому и не видела. По крайней мере, хорошего ничего уже в дальнейшем не ждала. Его она страшилась даже, а потому и супружества боялась и не хотела его вовсе. Однако свадьбы этой родители ее не чаяли, а потому уже на будущую весну сразу же после Пасхи сыграть и наметили. Глашу ведь, подругу ее, уже замуж отдали. Так негоже, от людей-то отставать. Что они хуже соседей, что ли? К слову сказать: супруг Глаши был из села Вознесенского, тоже не из бедных, но не красив и меньше даже жены ростом. Однако ж всё-таки наперекор гаданию, пока не бил ее и, по крайней мере, хотя бы это, Глашу — радовало, ибо тоже не по любви вышла, боялась просто из-за высоченного роста своего, вообще в девках остаться.
Маринку, все эти свадебные новости злили и очень даже расстраивали. Ведь к ней-то в дом сватов не присылал никто. Да и дело понятное: кто ж пожелает иметь в женах бесприданницу? Ведь всё ее приданное уже прожили. Мать больна, того и гляди за отцом уйдет, а от малых брата с сестрой, проку пока никакого. Ей, как старшей приходилось обрабатывать домочадцев, нанималась даже к людям в поденщицы. Да только толку было мало. Лишь лицом подурнела, да телом исхудала от трудов, как загнанная кляча….
Как-то зимней ночью не спалось ей. Села Марина у печи и, открыв заслонку, глядя на огонь, в очередной раз пригорюнилась, над незадавшейся, судьбою своей. И о том, как подругам ее, наоборот, в жизни везет. Особенно, конечно, Ленке-дуре! А к ней же самой, даже Карпий, что по гаданию был предсказан и про коего в деревне говорили «ни рыба, ни мясо» и тот, похоже, никогда уже не посватается. Она бы расплакалась, да вот беда: глаза у нее были на сухом, видать, месте. Слезы очень редко проливались на ее щеки. А может, и злоба их успевала высушить прежде, чем им появиться? Вот и сейчас, опять же от злости, она бешено стала совать в печь кочергой в еще твердые, не прогоревшие поленья. От того пылающие уголья посыпались из печи. «Сгореть ведь, так можно – мелькнула мысль. – Да и пусть! – ответила ей, другая. – К черту такую судьбу! Лучше вовсе пропасть, чем так жить! К черту! К черту! К черту! Эту проклятую, постылую жизнь!» Она еще бешеней закрутила в печи кочергой, уголья всё сыпались, половицы уж задымились, кое-где вот-вот займутся! А Маринка на это только похохатывать стала, как одержимая. И вдруг! Услышала она в печи нарастающий гул: «У-у-у!». Она прислушалась: в печи ли это, али за окном пурга, так завывает? «У-у-у!» — Загудело снова теперь уж точно из печки. «Это я поленья расшурудила, вот от жара и загудело» — подумала Марина и хотела, успокоившись несколько, начать собирать в совок рассыпавшиеся по полу уголья, что б закинуть их обратно, как в печи завыло опять. И в этот раз звук сей, не был похож: ни на гул от сильного пламени, ни на вьюгу, а явно происходил от, кого-то живого…. живого и жуткого!.. Когда дошло до Марины, кто это мог быть, то вовсе не страх ее охватил от — сей догадки, нет! Напротив! Озорной огонек блеснул в ее глазах, и ехидная улыбка появилась меж впалых щек, и крикнула она в печь, забыв про спящих в избе родных: «Что воешь волком, дух запечный?! Скажи-ка лучше: к добру, аль к худу?!»
И тут же из печи донеслось — отчетливое: «К ху-у-ду-у!»
— Ну, да! Конечно – ехидно процедила сквозь зубы Маринка. – Раз мне, то только — к худу! Чего же мне еще-то?! – И она в бешенстве ткнула опять кочергу в поленья, и от удара, вылетел из печи пулей, алый уголек и угодил ей… прямо в глаз! И огласил тогда избу, окончательно будя родных, душераздирающий девичий вопль! Вопль отчаянья и боли!..
Так Маринка, к своим прежним несчастьям, добавила себе, еще одно. Сама лишила себя глаза! И стало ей, еще хуже прежнего. Однако за предсказание дурное, на Домового-то, она не обиделась почему-то, нисколько. А решила даже… дружбу с ним завести. Вскоре причем, еще и повязку с невидящего теперь глаза не снявши, стала она пытаться духа сего задобрить. То молока оставит за печкой, то хлебушка, а то и чарку браги. И пусть – не сразу, но Домовой подношения стал принимать. И это… Марину радовало! Как радовало и то, например, что муженек-то Глаши запил вдруг и пьяный женушку молодую по всему селу стал гонять. А по сему, завидовать особо — Глашке, по крайней мере, было нечему. Зависть глодала Маринку теперь только к Ленке. Скоро ведь и этой зиме конец и свадьба икотницы с красавчиком — «не за горами», а сего Марина, ой как не хотела. И решила эта отчаянная девка использовать в тайных планах своих, о расстройстве сей женитьбы, хоть и нечистую… однако ж, все-таки — силу! Сама-то она кроме, как силы зависти и силы злобы, другой при себе не имела. Однако ж оказывается достаточно и любой из этих двух быть, а уж третья — нечистая сила – в помощь им всегда сыщется. Тем паче, если человек сам к этой силе на поклон идет. А потому и Домовой, на первый же вопрос Маринкой заданный, когда они с этим духом нечистым наедине в избе остались, ответил без промедления, чем даже поставил девку в тупик.
Присев на корточки перед печью, та спросила его:
— А можешь ли ты, дух запечный, говорить чего акромя «к худу», али «к добру»?
— Всё могу, – тут же донеслось из пламени – ведь я же… демон.
В отличие от первого их общения, теперь мурашки побежали по спине у Маринки. Ведь что ни говори, а с нечистым духом в общение вошла. То, что Домовой обыкновенный бес, она и раньше слышала. Но сейчас-то… он сам напрямую это поведал! А раз он так откровенен с ней, теперь от него вряд ли, так просто отвяжешься. Дороги назад нет. «А раз нет – решила она – тогда, до конца идти надо».
— Мне помощь твоя нужна, — жалостливо протянула девка. – Сирота ведь я. Отца нет, мать больна и глупа. Ни помочь, ни подсказать мне некому! – Зашмыгала носом Маринка и бухнулась на колени, пред печью. – Несчастная я! И больше из-за того только, что подругам-то моим, в жизни везет! Глашка – колокольня, и та вон замуж вышла. Ленка-икотница: богатая и красивая. В придачу еще и мужа ей, такого же богатого, да на загляденье выискали. Помоги свадьбу эту расстроить. Помоги же коль демон ты и мне мужа обресть, такого красивого, да богатого, чтоб на зависть всем в округе! А я уж за ценой не постою! Всё, что хочешь тебе отдам, а хочешь?.. И душу забирай!
Редко она плакала, а тут вдруг слезы прошибли. Толи потому, что впервые в жизни душу раскрыла? И то перед нелюдем. Толи потому что, только… эту душу самую и на торги, самому — черту выставила!..
Дважды же такой товар, нечисти предлагать не надо. Боясь, как бы от предложения своего девка не отказалась, демон тот час заговорил, торопясь:
— Знаю, знаю я про твоё житие-бытие. Не первый день за вами присматривать приставлен. И беды твои мне известны. В делах, что просишь, пособлять я завсегда готов. Душу же твою принять я хоть и рад, однако что б досталась она мне, дела нужны…. душа твоя потрудиться должна прежде. А почин уж есть. Зла людям желаешь и это уже не мало. А что делать, чтоб из несчастий выползти и крест свой тяжкий, с плеч долой, ночью объясню. А счас… мать твоя — вон со двора возвращается – помеха она мне.
— Не говори Домовоюшко. А мне-то, какая она помеха! – поддержала демона девка.
— Вот я и научу, как от нее избавится – уже тише проговорил Домовой.
— А еще б и от брательника с сеструхой, — вставая с колен, добавила повеселевшая девка. — Тоже вериги на плечах моих. Скорей бы скинуть!
— Скинешь. – Донеслось из печки. Только для начала поспрашивай у земляков, о печнике. Печь, мол, чадит. Надо бы замазать трещины, да щели на ней.
Тут дверь отворилась и, еле передвигая ноги, прошла к постели слабеющая с каждым днем Маринкина мать. А вскоре из угла ее, за занавескою, послышались сдавленные всхлипывания.
— Ну, чего ты опять мокроту взялась разводить?! Иль без этого не тошно! – В раздражении проворчала дочь.
— Смертушку чую близкую, Мариночка… вот и плачу.
— Да, уж! Конечно, уж! Все вы старухи об ней только ноете, да хнычите, а сами всё живете и живете!
— Да, какая же я старуха? Доча? Мне всего-то сорок минуло.
— А по мне, так уже и старуха! Я бы ни за что не хотела, до твоих годов жить. Мне двадцати еще нет, а в зеркало – вон!.. Смотреть противно: крива и худа, тьфу! Что уж тянуть до того, чтоб люди в стороны шарахались и, им тошно от тебя было?! Обязательно прямо до беззубой старости, до горба все хотите доживать?! Да тебе, кстати, и сейчас разве твои годы кто даст?! Ты тоже не знай, на кого стала похожа!
— Так это от болезни я и лицом почернела, и телом спала, доча. Ведь мы же с отцом твоим венчанные. Одной ниточкой, знать, повязаны. Куды он, туды и я. Он ушел и меня за собой вот тянет. А плачу я не за себя вовсе. Об – тебе, бедной переживаю. Как поднимать-то одна будешь братика с сестренкой? Мы уж тебя заездили. Правильно ты говоришь, что и так тошно…. а тут вчера Глаша к родителям приезжала и к нам забегала. Тебя-то дома, как раз не было. Она мне… еще больше душу разбередила….
— Чем же она, так сумела? Скажи-ка на милость, а?
— Да муж-то… бьет ее теперь бедненькую. Как напьется, давай молотить кулачищами, куды не попадя, и почём зря. Пьяный дурак — дураком. А пьяный он теперь завсегда. У них же вся семья: бортники, да пасечники. Зимой-то ему че особо делать? А медовуха завсегда водится. От безделья вот и пьянствует.
— А что ж отец Глашкин не заступится?
— Так они ж на пару теперь и пьют.
— А тебе, что за нужда о чужих бедах переживать? Своих, что ль мало?
— И Глашу жалко, конечно. И потом… она ведь к Ленке-икотнице ходила узнать, когда эта напасть прекратится.
— Ну и, что? Узнала?
— Лена прорекла, что до самой, до серебряной их свадьбы Глаше терпеть. А как отметят эту дату, тут-то муженек ее Богу душу и отдаст. И тогда уж вторая половина жизни у нее спокойная будет и долгая. До восьмидесяти годков.
— А не слишком ли жирно для Глашки, так долго жить?!
— А, что тебе-то, Марина, с этого? Жалко, что ли? Это уж кому, как Бог положит, дочка. Да и потом, ты же сама долго жить не хочешь, только что ведь говорила.
— А вот теперь назло всем Глашку переживу!
— Эх, Марина-Марина, — вздыхая, проговорила мать и снова заплакала.
— Ну, чего опять-то?! – топнула даже ногой в раздражении дочь.
— Глаша ведь и о тебе, и о Карпии Лену спрашивала, но, что узнала об вас, сама у ней лучше расспроси. Если она к мужу еще не уехала.
— А ты пересказать не можешь? Да?
— Нет, доча… не могу….
— Знать, ничего хорошего, раз опять разнюнилась, — снова услыхав за занавеской всхлипывания, зло проговорила Маринка. И постояв немного, закусив в раздумье губу, стала спешно напяливать валенки….
Глашу она встретила у ее калитки, когда та направлялась к саням, чтоб в мужнин дом ехать, в село Вознесенское. Так как отец, который ее отвезти должен был пока не вышел, подруги могли спокойно поболтать.
Увидев синяк под глазом у Глаши, Маринка не могла сдержать улыбки.
— Муженек что ль сподобил? – шутливым тоном спросила она.
— Ага, — опустив глаза, со вздохом проговорила Глаша. А потом будто спохватившись, горячо зашептала. – До чего же мы дураки были, что гадать тогда поперлись в баню! Всё из-за этого гадания проклятого! У меня вон уж сходится по нему всё: тютелька в тютельку. Даже, что благоверный мой – левша. И всем нам счастья не видать теперь, за этот наш грех. Как подумаю, что двадцать пять лет терпеть пьянки и побои – жить не хочется!
— Так не живи.
— Ты что с ума сошла? – вытаращила глаза Глаша. – Руки что ль на себя наложить предлагаешь?
— Ну, так муженьку помоги ноги протянуть, коль сама смерти боишься. – Ехидно сощурилась Марина.
— Я не пойму тебя, подруга – возмутилась Глафира. — В своем ли ты уме? Ведь после такого греха, уже прямая дорога в гиену огненную налажена!
— Опять плохо – хлопнула по бокам себя Марина – ну так не жалуйся тогда. При свой крест дальше! И потом? Мало ли что икотница наша наврет. Она сбрешет что, а вы и нюни скорей распускать!
— Так она… — растерялась на мгновенье Глаша – и раньше не врала, и сейчас не врет поди. Пока, что всё ведь сходится, что не предскажет.
— Ах, да ты про папашу поего намекаешь? Ну, ладно. Выкладывай тогда, что же она про мое будущее хорошего наикала? Посмеемся на пару.
— А смеяться тут и нечего. Она прорекла, что век твой будет не долог, что нечаянной и негаданной смертью помрете вы вместе с Карпием… в один день! Ты пред смертью лед обнимешь, а он сосну. Так-то вот! И чудно, и страшно!
— Да, куда уж чудней-то! Но плевать я хотела на ее икоту! Вот так-то! И ей можешь это передать! Мало отцу мому накликала, теперь за меня принялась?! Сама скорей меня подохнет — змеюка!.. Скажи-ка лучше, Глашка, у вас там, в селе печники есть? Печь наша что-то чадит.
— Не знай, спрошу.
Тут вышел отец Глаши, и подруги распрощались. Марина направилась домой и по пути, как нарочно, еще и Карпия встретила. Тот шел пешим рядом с возом, нагруженным сосновыми бревнами, правя лошадью длиннющими вожжами.
— Здорово, мужик! – весело приветствовала его Маринка.
Карпий остановил лошадь и тоже поздоровался.
— Никак мне лес везешь, добрый человек? – продолжила деваха в том же шутливом тоне.
— Не-а.
— А почему: «не-а»? – передразнила Маринка парня. – Мог бы хоть раз чем-нибудь бедной землячке помочь.
— Это Никифоров лес – немного сконфузившись, ответил Карпий. – Он же постоялый двор затеял строить. Вот я помогать и нанялся.
— А, как Ленка? Всё хорошеет?
— Да я больно-то в женской красоте не понимаю. Какая была, такая и осталась, по-моему. Только смурная она, какая-то в последнее время.
— А о будущем своем не спрашивал случайно смурную-то нашу?
— Не-а. Я знать это самое будущее побаиваюсь как-то.
— С тех пор, как меня на гаданье увидал? Я тебе уже тогда в зеркале одноглазой, небось, показалась, да?
— Да нет, что ты? Просто….
— Просто или не просто, а про тебя Глашке, Ленка уже наикала. – Со злорадством сообщила Маринка. – А Глашка мне донесла. Хошь скажу, от чего ты помрешь?
— Не-не! – замахал руками Карпий – не вздумай! Не хочу!
— Ну, тогда придешь к нам печь замазать, чадить она стала что-то. Сможешь что ль? Печником-то немного побыть, заради жены тебе, предсказанной?
Видя, как Карпий растерялся от ее последних слов и покраснел, Марина с угрозой добавила:
– Ни то раскрою будущее твое!
— Ладно, ладно – торопливо согласился парень. – Когда придти-то?
— Сговоримся, как-нибудь. Ну, покедова… суженый-ряженый… – попрощалась с усмешкой Маринка, провожая задумчивым взглядом сосновые бревна.
А Карпий стегал от всей души лошадь, торопясь поскорее оказаться подальше от места, неприятной встречи….
4