Наступила наконец-то такая долгожданная для Марины полночь.
Удостоверившись, что домашние спят, она приоткрыла заслонку и шепотом спросила:
— Ты здеся, Домовоюшко?
— Да. – Глухо отозвалось из-за горящих поленьев.
— Я про печку, как велел ты, людям жаловалась. Тока, зачем это? Печь хорошо горит.
— Ты хотела вериги сбросить, так давай не откладывать. – Отвечал бес. — Этой ночью всё и сделаем. То, что печь справно горит — это хорошо. Нажги дров и заслонку на трубу закрой. Сама в баню иди и сиди там до утра, а чтоб не скучно было вино попивай, что от бати осталося: красну наливочку брусничную. Пей поболе, да не закусывай. Чтоб тошнило утром и чтоб люди видели это, как позовешь их: о горе своем сообщая. Будто с родными ты своими спала и тоже угорела. Они поверят.
— А мои, точно?.. Насмерть угорят?
— Точно-точно, можешь не сомневаться. Наутро никто из них не проснется. Легкую смерть примут во сне. Заслонку же утром не забудь открыть. Чтоб в умысле тебя не заподозрили.
— Смотри, как всё просто?
— Дела дурные не сложны, однако без нашей подсказки, вы — люди, и десятой доли бы, не вершили. И хватит болтать! Давай дело делать!
Всё Маринка выполнила, как велел Домовой, но вершилось всё, как во сне. В глубине души ей вроде и жалко еще было родных своих, но понимала она, что если б и захотела, не могла бы отступить теперь от команд демона. Ибо чувствовала уже, что чем больше общалась с ним, тем больше подпадала под его власть….
Три гроба вскоре стояли в горнице у Маринки. Два дня и две ночи. Спать же она не могла не в эти две ночи, ни во все последующие: пока поминки на сорок дней по покойным не справила. Как закроет глаза: стоит мать пред ней с братом и сестрой, и руки к ней тянут, вопрошая: «За что?!».
Деревенские помогли ей, кто, чем мог: Карпий все трещинки на печи замазал: сначала у Маринки, а потом с испугу и у себя. А затем его просили земляки почитай и в каждом доме сие проделать. У страха глаза велики. Никофор с Вознесенского и священника привозил отпевать усопших. Как ладан поп закурил, так Марины и след в избе простыл. От благоухания сего ее тошнило уже по-настоящему. Измотали ее эти сорок дней донельзя. Еще худее и страшнее стала девка. В зеркало совсем бросила смотреться – какая радость на себя кривую, тощую, да зеленую любоваться?.. И всё злее и злее становилась она с каждым днем. Толи от того, что уставала и не досыпала, толи от того, что слишком далеко зашла, заигрывая с нечистью. Да еще и Домовой — дружка ее лучший, запропастился куда-то. Когда же объявился он, девка обрадовалась бесу, как лучшему другу.
— Где же ты был Домовоюшко? – ласково пропела она, когда тот, наконец, отозвался из печи. – Я ведь совсем одна осталася.
— Да из-за попа я уходил. Начадил тут ладаном, борода проклятая!
— Ты уж больше не пропадай, пожалуйста. Страшно мне, убиенные являются по ночам, меня совсем доняли.
— Да плюнь ты на них! Велика забота! Мертвые, живым не помеха. Иконы вон лучше в сундук убери! На самое дно и ликом вниз! Иконы – окошки в тот мир иной, из которого к тебе они и приходили. Да и крест свой заодно спрячь туда же. Раздражает он меня и тебе уж его не след носить.
— А, что за мир этот иной, Домовоюшко? – перебила духа Маринка.
— Да к чему тебе это? Вы в мирах разных и теперь уже, и потом будете. Странный вы народец – бабы! Сначала делов наделаете, а потом о мирах переживаете. Чтобы не наоборот? Ха-ха-ха! – рассмеялся демон.
— Да, мы дуры! Согласная я, но не виноватая опять же, что бабой я родилась. А кто меня бабой создал, тот пусть и ответ за меня держит! Так бы, по справедливости-то должно бы быть.
— Вот это по-нашему! Молодец, девка! Гордости в тебе с избытком, а значит, мы с тобой еще каши наварим! А ответ и в самом деле держать должен Тот, Кто этот мир весь и создал! Так и мы в аду думаем. Так и князь наш считает!
— А почему, Домовоюшко я тебя не вижу? И огонь тебя смотрю, совсем не жжет?
— Любопытство ваше бабское мы очень уважаем. Это ведь почти всегда прямая дорожка к нам — демонам! Огонь нас не жжет, девонька, и не видите вы нас люди потому, что мы бесы тонко созданы, а вы грубо. Нам ни есть, ни пить, ни спать не надобно, так что твои подношения мне приятны были, но я не ел, не пил ничего из них. Но и есть, и пить могу, когда в теле появляюсь. Вы – люди наспроть нас, как черви против вас. Вы ничего не можете из того, что мы можем.
— А видимым стань!
— А, кем? Я могу воздух сгустить и раскрасить его и уплотнить так, что увидишь хоть отца своего, хоть мать, хоть соседа, какого.
— А ты собой лучше покажись.
— Покажусь…. но, рано пока тебе меня видеть.
— Почему?
— Не всё тебе знать разрешается. С нами себя не ровняй.
— А Ленка-икотница, откуда всё знает?
— Брат наш, бес в нее вошел, он и пророчествует.
— И что же? Он всё знает, что наперед будет? И значит я взаправду ото льда, что ли помру?
— Никому бы не сказал, но тебе открою: ты ведь уже наша. Мы, демоны, всё можем подсчитать и рассчитать, и где человек споткнется, и какую коленку расшибет. Но не можем знать пути Того, Кого ты недавно поминала. Кто создал мир и на правах хозяина вмешивается порой в ход событий и влияет на них, как Ему заблагорассудится. Нам это очень не нравится. Получается, что всю нашу работу, Он порою в миг насмарку пускает и всё по своему переигрывает, в свою же пользу.
— Мне тоже не нравится, когда без меня, за меня что-то решают.
— Молодец, девка, я же говорю: «ты наша!»
— Ну, раз ваша, Домовоюшко, помоги все-таки Ленке досадить. Свадьбу ее разрушь!
— Обещал – сделаю, но не спеши с этим. Время пока терпит. Как самый большой свой праздник боголюбцы весной отпразднуют – вот тогда и примемся.
— А жениха кривенькой тоже сыщешь?
— А как же? Первое дело сделаем, за второе и примемся…
5