Отец Меджнуна был коренной бакинец. Он работал мастером на буровой. Состоял в рядах КПСС, а потому мечеть по пятницам не посещал и уразу не соблюдал. Как столичный житель любой из союзных тогда республик СССР, он был вполне обрусевшим. По-русски говорил чаще, чем на своём родном языке, пил водку с друзьями по праздникам, а по выходным исправно ходил на стадион болеть за футбольный клуб «Нефтчи», основной задачей которого всегда была обыграть ереванский «Арарат».
Мама Меджнуна и двух его старших сестёр и брата Магомеда была родом из далёкого аула Зейвы, расположившегося в предгорьях Кавказа, аж в пятистах километрах от столицы Азербайджана. Это была тихая кроткая женщина, безропотно подчинявшаяся мужу и всем его городским родственникам, которые очень гордились пусть и очень далёкими, но всё-таки кровными узами с могущественным кланом Алиевых. Она даже говорила на татском — горном наречии азербайджанского, и поначалу её толком понять никто не мог. От природы она была наделена и умом, и терпением, и скромностью, а потому и муж, и родные его полюбили провинциалку. Так далеко отыскала невестку по своим женским каналам, через письма и рекомендации родственниц и подруг, свекровь, то бишь — бабушка Меджнуна. Только мама Меджнуна, единственная из сестёр, вышла за городского, остальные были замужем за чабанами и трактористами — простыми деревенскими колхозниками. И потому столичный зять выгодно выделялся на их фоне и пользовался наибольшим уважением со стороны тестя-горца. Тем более что и внуков — мальчиков родила ему опять же городская теперь уже дочь. А потому, умирая вдовцом и не имея собственных сыновей, он завещал большой участок земли и просторный, но уже разваливающийся от древности дом в Зейве именно бакинской семье. И подарок был сделан очень кстати, ибо отец Меджнуна серьёзно заболел легкими, и врачи, как последнюю надежду на выздоровление прописали ему горный воздух.
В отличие от сестёр, и Магомед, и Меджнун с радостью восприняли известие осесть в Зейве навсегда. Вольная жизнь в ауле в красивейшей местности, где, куда ни кинешь взор, натыкаешься на голубые с белыми вершинами горы. Где воздух так чист и свеж, что не надышишься! И где ещё много и много всяких разных преимуществ по сравнению с шумным пыльным городом. Тем более, братья давно сумели их по-настоящему оценить, ведь не один год проводили в горах летние каникулы. Но самые яркие впечатления о жизни в Зейве остались у них, конечно, когда оказались они в родовом ауле матери впервые. Тогда Меджнуну было всего восемь лет, а Магомеду уже тринадцать, как раз тот возраст, когда на востоке мальчика уже не считают ребёнком. А потому ещё здравствовавший тогда дедушка взял Магомеда с собой на охоту. И они сумели добыть молодого подсвинка. Где как, но в Зейве и при — советской безбожной власти, свинину азербайджанцы даже дикую и даже охотники не ели, хотя все они прошли школу Советской Армии, где никогда никто не спрашивал, какого кто вероисповедания и что его вера запрещает. Мясо добытых на охоте кабанов продавали обычно армянам, коих много тогда проживало по городам и весям Азербайджана. Но ещё до распада СССР для охотников настали тяжёлые времена, армяне спешно покинули Азербайджан, после трагических событий в Нагорном Карабахе и мясо диких свиней потеряло спрос.
После той охоты Магомеда, Меджнун пошёл посмотреть к своим соседям армянам, как будут разделывать тушу кабана. Он впервые увидел, как сдирали шкуру с животного, как достали из распоротого брюха внутренности и сердце, как вывалились мозги из разрубленного вдоль черепа, как по самые локти утопали в крови руки дяди Ашота. Мальчику стало плохо — его долго тошнило, а к мясу даже курицы он долго потом не мог притронуться. То же самое произошло с ним и на празднике Куйрам-Байрама, когда на его глазах зарезали, а потом освежевали барана. Никому из взрослых мужчин излишняя чувствительность мальчика не понравилась. Отец сказал тогда, что имя довлеет над его младшим сыном и что зря он послушал мать и назвал его Меджнуном. Тогда мальчик не обратил на слова отца особого внимания, ему было не до того. А вот Магомеда все хвалили, он не только уплетал за обе щеки ещё недавно жалобно блеющего барашка, но и помогал его разделывать! Братья, как впрочем, часто случается в жизни, были полными антиподами. Магомед — подвижный, общительный, смелый, везде и всюду быстро не только обзаводился друзьями, но, как правило, вскоре и верховодил ими. Меджнун же был медлителен как на мысли, так и на поступки. Из-за природной скромности и нерешительности он не сумел заиметь друзей ни в городе, ни в Зейве. И там, и там ему всегда приходилось играть одному. Для брата он не был интересен ещё из-за большой разницы в возрасте. Но одиночество нисколько не тяготило Меджнуна, ведь он любил помечтать. А мечтается-то лучше как раз наедине с собой, а отнюдь не в компании. Друзей он находил в природе. И самым большим другом в Зейве стал для него лес, который начинался прямо за аулом. Там пели птицы и жили многие разные зверушки. Но, если первых он наблюдал свободно, вторые были более осторожны и никогда не попадались на глаза. Поэтому ему приходилось их придумывать. И занятие это было невсегда безобидным, ведь мерещились порой и страшные хищники. И тогда становилось так жутко, что он бежал из леса, напуганный своим же воображением. Но если для Магомеда все животные представлялись лишь дичью или скотами, работающими на человека и поставляющими пищу, то Меджнун видел в них братьев. Причём маленьких созданий он считал младшими братьями, а крупных и сильных животных — старшими. В Зейве к неописуемой радости Меджнуна каждый день проходил, словно в зоопарке, только без клеток. Будили его петухи, а днём не смолкало кудахканье кур, крики цесарок, индюков, ишаков, блеянье коз и баранов. По аулу гнали коров, катили запряжённые лошадьми повозки. А то, осёл, тащил за собой скрипучую арбу. И все эти деревенские зрелища, и звуки были куда как приятнее Меджнуну, нежели громыхание трамваев и толпы снующих туда, сюда озабоченных горожан. Из всех животных, каких пришлось увидеть ему в Зейве, его больше всего поразили буйволы. Этих гигантов держал дядя Ашот, друг и сосед дедушки. Впервые буйволов увидел Меджнун только здесь, ведь их не было даже в Бакинском зоопарке. Каждый раз, когда он наблюдал великанов, то не мог оторвать восхищённых глаз. От них исходила неуёмная мощь и уверенность в себе. Дядя Ашот как-то позвал братьев к себе и угостил мальчиков самым жирным и самым вкусным, как показалось тогда Меджнуну, молоком буйволицы. И Меджнун, осмелев в присутствии хозяина, даже погладил одного из исполинов по шее. Буйволов Меджнун, конечно, отнёс сразу к своим старшим братьям. И ещё он определил туда же огромных местных пастушьих собак — кавказских овчарок, про которых говорили, что любой из этих псов, смело вступает в схватку с двумя, а то и с тремя волками. Примером младших его собратьев могла быть скромная пташка гюльгюзек, которая нравилась Меджнуну больше других. Обыкновенная трясогузка не блистала, конечно, ни особой красотой, ни пением, но полюбил он эту птичку, невеличку за её беззащитность и кротость при безграничной доверчивости к людям. Птахи эти садились всегда так близко, как делали только избалованные городские голуби и воробьи, и наивно принимались искать тут же, под ногами человека, корм. А, не найдя, с грустью и как бы с лёгким упрёком смотрели прямо в глаза. Потом снова искали хоть какие-то признаки пищи и снова с печалью заглядывали в глаза человека. И лишь затем, жалобно чирикнув на прощание, улетали.
Сколько ни силился Меджнун, но — нитогда, ни позже он так и не смог понять и оправдать варварский поступок брата, когда Магомед из рогатки подстрелил это беззащитное существо. Он додумался, даже похвастаться своим трофеем перед ним. Бросил к ногам Меджнуна подбитую трясогузку и, самодовольно ухмыляясь, произнёс:
- Видишь, как я метко стреляю? Влёт подбил, — не моргнувглазом, цинично соврал брат.
Но птаха ещё не была мертва, она оказалась только в болевом шоке, потому что камень Магомеда угодил ей в клюв и начисто отшиб его нижнюю часть. Птица скоро отошла в руках Меджнуна, она затрепыхала крылышками и с неимоверной тоской и безграничным, казалось, удивлением смотрела на него. В её глазках явно читался вопрос: «За что?». Она жалобно попискивала или, скорее, постанывала и пыталась вырваться из жестоких рук человека. Сердце Меджнуна было готово разорваться от жалости к обречённой птице и, кажется, кричало из груди: «Это вовсе не я! Не я! Пожалуйста, поверь мне!». Отпустить трясогузку означало продлить её мучения, но что делать с ожившей птичкой, мальчик не знал. Выручил сам же виновник трагедии. Магомед вырвал птицу из рук, вовсю льющего слёзы по ней брата и в мгновение ока оторвал ей голову.
- Живучая — сволочь! — подытожил он, бросая теперь уже мёртвую птаху в кусты.
Младший брат не выдержал и набросился на Магомеда с кулаками, колотя его — куда ни попадя. Но единственный вред, который смог он ему причинить, был тот, что проклятая рогатка в результате его нападения оказалась сломана, за что Магомед накостылял младшему так, что к слезам жалости у того прибавились ещё и слёзы от боли.
- Ты не от мира сего, Меджнун! — пиная последний раз распростёртого на земле брата, произнёс Магомед больше даже с удивлением, чем со злобой. — Из-за какой-то твари набросился на старшего. Ты сумасшедший, Меджнун! Вот ты кто! Если бы я пожаловалсяотцу, я не знаю, что бы он с тобой сделал за это. Моли Аллаха, что ядобрый у тебя.
Меджнун после его ухода отыскал безжизненный, ещё теплый комочек и похоронил птичку со всеми детскими почестями под цветущим кустом акации. На могилку он положил красивый камушек и скоро её украсили опадающие лепестки с цветов кустарника, склонившегося над ней. В тот день слёзы ещё не раз увлажняли глаза мальчика. И ещё много дней он подходил к месту захоронения и оправдывался перед птичкой. Ведь ему показалось, что убита именно та трясогузка, которая ближе других подлетала к нему.
Не мог полюбить Меджнун, пожалуй, только змей. Как и каждому нормальному человеку, они внушали ему омерзение и страх. Но, как говорили местные старожилы, гады заползали в аул не чаще, чем раз в сто лет. Наверное, их отпугивал запах овец. Есть такое поверье у людей Востока, что змеи панически боятся этих животных. У здешних пресмыкающихся было своё излюбленное место недалеко от Зейвы, оно и называлось соответствующе — Змеиной горой. Туда никто, из деревенских, без крайней нужды не совался, ибо местечко это, как считалось, буквально кишело змеями. Но, в основном, там жили курамары — слепые гиганты, достигающие в длину четырёх метров. Однако — не ядовитые и совершенно для людей безобидные. Под этой самой горой пролегала автодорога и под колёсами машин иногда гибли не только незрячие курамары, но и гюрзы! Самые опасные змеи Кавказа. Однако страшная легенда о змее, жившая в Зейве, была вовсе не о гюрзе, а именно о курамаре.