Часто он не понимал и половины того, что взахлеб, спешили сообщить ему осужденные. Многие отбывали наказание уже не раз, а потому говорить простым человеческим языком разучились. В жаргоне же лагерном батюшка был не силён. Однако сердце, сердце подсказывало ему, что эти люди, хлебнувшие лиха на своём веку, впервые в жизни решившие довериться, открыть душу и чаяния Господу, да ещё при священнике, как свидетеле, делают это искренне.
После службы он допустил к причастию всех. И причащались Святых Тайн многие впервые. Доходило до того, что разволновавшись иные и имена-то свои пред чашей вспоминали с трудом, ведь тут у всех клички, номера или в крайнем случае только фамилии.
Отслужив обедню, причастив и ответив на многочисленные вопросы осуждённых, раздав книжечки, крестики и иконки, батюшка вздохнул, наконец, с облегчением. Тут же раздалась и команда, призывающая отряды строиться на ужин. Усталый, голодный, но с чувством выполненного долга, отец Сергий, хотел уже было проследовать за дежурным к выходу, из зоны, как заметил тщедушного паренька лет двадцати, который держался всё время на отшибе и ни к другим заключённым, ни к батюшке не подходил. Иерей улыбнулся ему и спросил:
— Ну, а ты что же? Почему со всеми не был?
— Да плюньте вы на него! — недовольно проворчал дежурный офицер. – Это Вуди, изгой наш лагерный, наипротивнейший субъект.
— Подойди-ка сюда, милый, – позвал священник парня, будто бы не слыша слов лейтенанта, который отошёл в сторонку, брезгливо поморщившись. — Мы побеседуем с молодым человеком, – обратился иерей извиняющимся тоном к офицеру, минут пять, не больше, и я освобожу вас, наконец, от своей назойливой персоны.
Дежурный остался стоять на месте, в мыслях проклиная и зека, и попа, и всю эту непонятную для него затею с религиозной пропагандой в лагерях, а батюшка проследовал с парнем в молельную комнату, которая никогда не закрывалась.
Оставшись наедине у ещё горящих свечей, иерей спросил осуждённого: